* * *

Вейгил, как и полагалось уважаемому саккаремскому сановнику, оказался дороден, осанист и седобород. Согласно мнению, издревле бытовавшему у народа этой страны, дородство означало спокойное благополучие в делах и потому приличествовало как домовитой хозяйке, не обремененной надобностью хвататься за десять дел разом, так и вельможе, чей город наслаждается миром и процветанием. Вейгил радушно приветствовал Эв-риха, он рад был всячески услужить Лечителю наследницы Агитиаль, но историю, рассказанную своим седьмым помощником, повторил почти слово в слово.
– Могу ли я узнать, что подвигло тебя на такое участие в судьбе злополучного воришки, почтенный? – поинтресовался он затем.
– Я никогда не встречал несчастного шо-ситайнца, высокородный вейгил, – ответил аррант. – Но здесь со мной человек, в своё время хорошо знавший Винойра. И у этого человека есть весомые основания утверждать, что твоё правосудие совершило прискорбнейшую из возможных ошибок, осудив невиновного.
– Винойр происходит из племени, у которого кража считается немыслимым делом, – заговорил Волкодав. – Взять в бою – да, для них это святое. Но воровство – занятие не для мужчин.
Вейгил покачал головой.
– Жизнь была бы намного проще, почтенный иноземец, если бы мы могли составлять полное представление о человеке лишь по его племенной принадлежности, – сказал он венну. – В царствование предшественника солнцеликого Мария мне довелось служить на северо-востоке страны, и я неплохо узнал нравы степных мергейтов… если такое название тебе что-нибудь говорит. У этих кочевников кража тоже считается величайшим грехом… но – только пока речь идёт о своих. Мергейт у мергейта не стащит даже куска сухого навоза, приготовленного для костра. Но все чужие, все иноплеменники для них – не вполне люди, а стало быть, и человеческим законам не подлежат. Поэтому, например, саккаремского земледельца можно как угодно обманывать и обирать. И если слово, данное мергейтом мергейту, ценится дороже золота и породистых табунов, то такое же слово, данное пахарю, немедленно уносит ветер… Для того, чтобы доказать мергейтам их заблуждение, иной раз требовалась вся мощь нашей вооружённой руки. – Тут вейгил покосился на деревянный костыль, стоявший рядом с его креслом, и стала понятна другая причина его нынешнего дородства. – Да, друг мой, некогда я был воином, редко покидавшим седло, и не дослужился до комадара именно из-за вероломства мергейтов. А всё оттого, что они распространяют присущее им благородство лишь на своих. Скажи, многим ли ты готов поручиться, что твой друг шо-ситайнец не повёл себя таким же образом, приехав в иную страну?
– Своей свободой, – хмуро проговорил Волкодав. – Я знаю Винойра гораздо лучше, чем тебе кажется, высокородный вейгил. Я занял бы его место в невольничьем караване, если бы это могло тебя убедить.
Эврих в ужасе посмотрел на него… Вейгил же погладил бороду и повернулся к молча стоявшему Винитару:
– А ты что скажешь, почтенный?
– Мой народ – сегваны, – ответил молодой вождь. – И у нас не принято свидетельствовать о мужчинах и женщинах, с которыми не жил под одной крышей и не ходил в море. Но за шо-ситайнца ручается человек, которому я неоднократно без колебаний вверял свою жизнь. И потому я присоединяю к его ручательству своё, высокородный вейгил, в надежде, что клятва кунса и потомка кунсов острова Закатных Вершин способна тебя убедить.
На лице вейгила промелькнула тень некоего чувства, подозрительно похожего на восхищение, – о, как они готовы стоять один за другого, эти воины из северных дебрей!.. нам бы подобную верность!.. Но седобородый наместник, сам бывший некогда воином, уже много лет жил в совершенно другом мире, где, кроме простой чести и верности товарищу, следовало иметь в виду удобство своего кресла и устройство судеб родни. А значит, приходилось брать в расчёт перво-наперво расположение вышестоящих, причём многочисленных и также занятых собственными выгодами, к тому же часто противоположного свойства…
А кроме того, легко произносить самые страшные поручительства, какие угодно “я бы” и “если бы”, зная наверняка, что на самом-то деле никто тебя не поймает на слове и в рабский караван не поставит. Это тоже было отлично известно вейгилу. Последние годы он сам часто сравнивал себя с рулевым большого парусного корабля, лавирующего в узких чирахских протоках при коварном течении и переменчивом ветре. И то, что он в конце концов сказал, вполне соответствовало образу осторожного кормщика.
– Почтенные мои, – проговорил он, тщательно разглаживая изумрудные полы халата, и на руке, ещё не забывшей рукоять меча, блеснул перстень с мутно-желтоватым топазом, знак его власти. – Вот что, почтенные мои… ты, славный Лечитель, и вы, благородные чужестранцы. Весомые слова произнесли вы передо мной, и, во имя Богини Карающей и Милосердной, у меня нет причин подвергать услышанное сомнению или искать в нём какую-то корысть. Но человек, о котором вы столь самоотверженно берётесь радеть, был осуждён в полном соответствии с законами Саккарема, и для признания его невиновным, увы, недостаточно нескольких добрых слов в его защиту… даже из уст людей безусловно достойных. Боюсь, как бы солнцеподобный не сделал меня младшим сборщиком податей, проведав, что я заставил судью изменить приговор просто в угоду человеку, снискавшему его расположение!.. Сделаем же так: если вы мне разыщете доказательство, неопровержимо свидетельствующее о невиновности шо-ситайнца, я немедленно прикажу сделать в судебных книгах новые записи и совершу всё прочее, от меня зависящее, дабы загладить прискорбную ошибку. В частности, составлю письмо за своей подписью и печатью и употреблю казну, чтобы вернуть осуждённого и, елико возможно, выкупить его распроданное имущество… Мне кажется, такое решение не нанесёт ущерба справедливости шада. Что скажете, почтенные?
Северяне переглянулись… и промолчали. Первым нашёлся Эврих. Из троих он по-прежнему оставался самым учёным и к тому же успел познакомиться с царедворцами при шадском дворе. Он поднялся с простой деревянной скамьи, на которой в присутствии наместника полагалось без разбору садиться и знатным и незнатным, и движением воинствующего оратора бросил на руку плащ. По этому движению вейгил, отнюдь не знакомый с повадками мудрецов Силиона, тем не менее мигом распознал в арранте опасного спорщика и приготовился к словесной схватке. Однако Эврих начал издалека.
– Твой приговор, – сказал он, – свидетельствует о склонности принимать взвешенные решения, за что тебе, без сомнения, честь и хвала перед правителем этой земли и перед Богиней, что наделила властью и тебя, и нашего государя. И я лишь попросил бы высокородного вейгила пояснить кое-что, ибо мы с друзьями не украшены всеобъемлющим знанием саккаремских законов. Ты не пожелал удовольствоваться нашими словесными заверениями касательно невиновности шо-ситайнца и требуешь неопровержимого доказательства. Однако, покуда речь шла о его осуждении, мы слышали только ссылки на пересуды прислуги. Было ли судьям предъявлено некое доказательство виновности, более весомое, нежели болтовня черни?
– Радостно видеть, что Лечителю покорились не одни лишь тонкости исцеления, но и вековые лабиринты наших законов, – ответствовал вейгил. – Видишь ли, почтенный, мы здесь привыкли руководствоваться безошибочным правилом, которое простой народ облекает в слова так: “Если осла увели уже после того, как была похищена лошадь, то вторая покража, возможно, есть следствие первой, но никак не наоборот”. Так вот. В самый день исчезновения ожерелья Винойр сопровождал молодую госпожу на прогулке верхом, дабы она могла убедиться, что халисунский конь, купленный для неё мужем, действительно утратил привычку шарахаться от малейшего шороха. По возвращении он снял госпожу с лошади и в который раз восхитился тем, как подчёркивают её красоту чудесные камни. Госпожа хранила сокровище в своей спальне. Когда же наутро обнаружилось, что оно пропало, многие задумались, как могло такое произойти, если она не слышала ничьих шагов рядом с собой? И тогда многим вспомнилось, как любезный вам шо-ситайнец похвалялся сноровкой. Он был единственным, кто мог подобраться и подхватить на руки злющего конюшенного кота, и тот не поспевал его оцарапать. И ещё. Однажды его спросили, как это он не побоялся оставить жену и тестя в Мельсине. А он со смехом ответил, что бояться им в городе некого, и добавил, что хозяин двора перестал брать с них деньги за постой, когда двор стала охранять пара собак, привезённых им с родины. Позже эти слова были расценены как оговорка, могущая подсказать, где следует искать краденое. К сожалению, на допросе шо-ситайнец так и не пожелал открыть ни хотя бы примерного расположения двора, ни имени его владельца… А без этого, как вы понимаете, в Мельсине что-то искать – моей казны недостанет. Быть может, почтенный Шехмал Стумех пожелает предпринять какие-либо поиски на свои средства… но это уже его дело. Итак, благородный Лечитель, я вынужден до некоторой степени признать твою правоту. Осуждая шо-ситайнца, мы руководствовались словами… и теми умозаключениями, которые людям, сведущим в законах, свойственно делать на основании кем-то сказанных слов. Вот поэтому для признания его невиновным мне и требуются доказательства ощутимее тех, которые здесь были названы болтовнёй, черни. Ведь если мы опустим равную тяжесть на обе чаши весов, та из них, что будет соответствовать невиновности, не сможет перевесить, не правда ли?.. Если сможете что-нибудь раздобыть, почтенные, приходите ко мне в любой час дня и ночи, я лишь рад буду восстановить справедливость…

* * *

Лошади никуда не делись со своего места у коновязи: вышибале “Удалого корчемника” было заплачено с тем, чтобы он время от времени поглядывал, всё ли у них хорошо. И уже на дальних подступах к трактиру было заметно, что народу нынче там побольше обычного. Изнутри слышались звонкие переборы струн арфы и голос Ша-маргана, распевавшего очередную балладу. Волкодаву сразу вспомнилась песня о прекрасной Эрминтар, которой шустрый лицедей радовал девок на Другом Берегу. Нынешняя баллада тоже пелась на два голоса, и снова один был мужским, а другой женским, причём Шамарган необыкновенно здорово изображал оба. Требовалось знать, что поёт один человек, иначе в это трудно было поверить. На сей раз женский голос принадлежал прекрасной деве-воительнице, странствующей по белу свету ради искоренения зла. Мужской же – юному и восторженному песнопевцу, что влюбился в отважную красавицу и взялся повсюду сопровождать её, на досуге воспевая подвиги воительницы в самых возвышенных красках.
Волкодав, Винитар и Эврих подоспели как раз к тому моменту, когда славная мастерица меча прибыла в некий город, изнывавший под властью жестокого управителя. Все от него стоном стонали, и бедные, и богатые, и даже собственная жена, но, как водится, в открытую выступить никто не решался. Люди ждали героя – и герой появился. Верней, героиня.

Хватит горя и муки, беспомощных слёз!
Засиделся на троне ворюга!
По молитве народной им ветер принёс
Очистительных молний подругу…
Храбрая дева, которой словословия явно успели изрядно поднадоесть, то и дело перебивала песнотворца, вмешиваясь в повествование и как бы стаскивая сказителя с небес обратно на землю:
“Справедливое солнце горит на клинке,
Разрубающем чёрные узы…” –
“Мы, порыскав, застигли его в кабаке
Возле стойки. И пьяного в зюзю!” –
“Дева-воин не пятится перед врагом,
Нападает с решимостью храброй…” –
“Я влепила ему между ног сапогом
И по рылу добавила шваброй!” –
“Выпад! Выпад! Поёт несравненный булат
О желанной и близкой победе…” –
“Кто же знал, что он спьяну качнётся назад
И башкой об решётку заедет?”
Финал песни оказался дважды закономерен. Во-первых, потому, что истребительница неправды снискала награду, на которую, по жизненному убеждению Волкодава, ей только и следовало рассчитывать:
“Так настала погибель источнику зол…” –
“Мы узрели вдову у окошка:
Муж твой, девочка, был преизрядный козёл.
Там лежат его рожки и ножки…" –
Ваша помощь, признаться, поспела как раз,
Сил не стало, скажу я вам честно!
Только лучше, ребята, вам всё-таки с глаз
Поскорее с моих бы исчезнуть.
Хоть и доброго слова не стоил мой муж,
За убийство карают законы…"”

Вторая закономерность состояла в поведении самого Шамаргана. Лицедей, вероятно, опасался перестать быть самим собою, если его трактирные песнопения хоть один-единственный раз не кончатся потасовкой. Играя на арфе и громко распевая стихи, он вовсю вертел головой, улыбаясь и подмигивая пригожим девчонкам – тем более, что речь шла о воительнице и влюблённом. Его ужимки не могли не снискать ревнивого внимания парней. Очень скоро прозвучал рык дебелого глиномеса, нажившего телесную могуту на битье хлебных печей:
– Слышишь, ты!.. Не моги моей девушке глазки строить, кому говорю!..
Шамарган, наверняка ждавший чего-то подобного, лишь веселей ударил по струнам:
– А с кем прикажешь перемигиваться? С тобой, может быть?
Глиномес зарычал и полез из-за стола, легко отмахнувшись от подружки, пытавшейся его удержать.
– Спасите! Спасите! – подхватился и побежал от него Шамарган. – Почтенные, спасите меня от любителя запретных утех!..
Народ помирал со смеху и вовсе не торопился его от кого-то спасать. Шамарган же, заметив своих спутников, вошедших в трактир, лихим кувырком бросился им под ноги, не переставая при этом бренчать на арфе и горланить:

“…Снова едет на поиски горя и нужд
Дева-воин в броне воронёной!
Вновь туда, где ликует бездушное Зло,
А надежда молчит боязливо…” –
“Да когда ж наконец ты заткнёшься, брехло!
Эй, корчмарь! Ещё кружечку пива!..”

Хозяин заведения принял эти слова на свой счёт и с готовностью наполнил большую глиняную кружку. Глиномес, не разобравшись, посчитал троих вошедших за случайных посетителей трактира и устремился прямо на них – ловить оскорбителя. Волкодав сделал движение ему навстречу. Короткое такое движение, всего, может быть, на вершок, кто нарочно не смотрел на него, тот и не заметил. Но могучему парню почудилось, будто его с силой толкнули в грудь, вышибив половину воздуха из лёгких. Он взмахнул руками и тяжело сел на пол, соображая, как могло такое случиться. Никакой стены поблизости не было; на что же он налетел?.. Эврих взял кружку со стойки, попросив добавить к ней ещё три такие же, и присоединился к друзьям, устраивавшимся за столом возле входа. Он подсел к ним, как раз когда Волкодав спросил Шамаргана:
– Ну как? Разузнал что-нибудь?
– А то! – был гордый ответ. – Конечно разузнал, и притом гораздо больше, чем кое-кому хотелось бы, чтобы вышло наружу!
Только тут Эврих обнаружил, что за время, потраченное им на препирательства с искушённым в законах вейгилом, его спутники, мало надеявшиеся на особые привилегии Лечителя, сами позаботились кое-что предпринять. Вот и пригодились им разнообразные способности Шамаргана, который именно по этой причине и не пошёл с ними к наместнику (а вовсе не из-за своей малости по сравнению с двумя воинами, как решил было Эврих). Зато теперь было очевидно, что чирахцы могли бы поведать своему вейгилу очень много занятного о происходившем в доме мельника Шехмала Стумеха… если бы вейгил сумел их спросить. Или, что важней, – если бы он того как следует захотел…
– Дочь мельника, госпожа Шехмал Шамоон, скоро полгода как замужем за купцом Юх-Пай Цумбалом, торгующим винами, – рассказывал лицедей. – Юх-Пай – младший сын, но не всем же достаются старшие, верно? Кстати, все говорят, что парень толковый… Он сам из Мельсины и пока не имеет в Чирахе своего крова, поэтому Шамоон по-прежнему живёт в доме отца. У них тут свадьбы играют весной, после того как засеют поля: считается, что это должно способствовать многоплодию молодых жён…
Волкодав про себя покривился. Свадьбы следовало играть осенью. Любой венн знал почти с пелёнок, что именно этот срок был истов и любезен Богам. Справь свадьбу в иное время – и нипочём не будет добра. А Шамарган продолжал: – Как там у молодой купчихи Юх-Пай насчёт многоплодия, никому пока доподлинно не известно. А вот то, что сердечный друг у неё как был, так и остался, это вам половина города подтвердит. Звать его Бхубакаш, он недавно унаследовал шорную мастерскую отца, но люди помнят, что подростком он прислуживал в “доме веселья”… и, я подозреваю, поднаторел там в таких любовных изысках, что уж куда против него мужу-виноторговцу… вдобавок почти сразу уехавшему в Халисун.
– Ясно, – сказал Волкодав.
Мыш сидел между ними на столе, невозмутимо лакал из блюдечка молоко с накрошенным хлебом и не обращал внимания на любопытные взгляды посетителей.
– Кое-кто говорит, будто Шамоон ещё и мстит таким образом отцу за некие обиды, нанесённые в юности, – продолжал лицедей. – Иные же утверждают, что месть предназначена мужу, за то, что не увёз её сразу в столицу, как ей того бы хотелось, а, наоборот, сам надумал в Чирахе осесть… Впрочем, это неважно. Куда интереснее, что Бхубакаш наведывается в дом мельника почти каждую ночь, открывая своим ключом маленькую дверцу в стене, окружающей сад.
– Видел я эту стену… – вспомнив древние чёрные камни, казавшиеся ему крадеными, пробормотал Волкодав. – И дверку в ней видел…
Он вертел в руках опустевшую кружку. Богатство страны чувствуется во всём; тот же “Корчемник” был трактиром не из самых дорогих в городе, не чета “Стремени комадара”. Но и здесь посуда, предназначенная разбиваться чуть ли не каждодневно, была красивая, тонкостенная, сделанная на кругу, и гончары выводили её не абы как, лишь бы “наляпать” побольше, а с безошибочным чувством меры и красоты. К тому же и глина в окрестностях Чирахи водилась какая-то занятная. Изделия из неё после обжига обретали сизый матовый блеск, словно покрывались налётом. Говорили, будто молоко в подобных кувшинах оставалось холодным и долго не прокисало, да и пиво становилось вкуснее. Так оно, похоже, и было. Кружка нравилась Волкодаву.
– Ну так вот, – продолжал Шамарган. – Кажется, дней десять подряд им не удавалось увидеться, потому что новый конюх, в отличие от другой прислуги, обладал очень острым слухом, не притуплявшимся даже от почти откровенных посулов. Вот тогда-то пропало у купчихи драгоценное сапфировое ожерелье, и шо-ситайнец был обвинён в краже. А слуги, так дружно свидетельствовавшие против него, были из тех, что целых десять дней лишались привычных подачек. Вот так.
Молча слушавший Винитар усмехнулся углом рта.
– Надобно думать, – сказал он, – поближе к приезду мужа ожерелье непременно “нашлось” бы. Где-нибудь на дне ларя с овсом, когда оттуда позаботились бы наконец выгнать мышей… или ещё в другом месте, которое, по общему мнению, непременно выбрал бы конюх…
– Именно, – кивнул Шамарган.
Винитар ехал по улице на вороном Сергитхаре. Так или иначе, им предстоял немалый путь вместе. Прежде, чем пускаться в дальнюю дорогу, коню и всаднику следовало привыкнуть друг к другу, познакомиться, подружиться. Ибо как знать наперёд, кому из них кого и при каких обстоятельствах, может быть, доведётся спасать?..
Пока Винитар лишь испытывал всё возраставшее уважение к шо-ситайнцу Винойру, прежнему хозяину Сергитхара. Испуг и озлобление, вызванные невесёлыми жизненными переменами, начали проходить, и жеребец всё более становился таким, каким, по всему видно, был прежде: понятливым, ласковым и послушным. Он безо всякого труда нёс Винитара, охотно отзываясь на малейшее движение повода или ноги у своего бока, даже на изменение положения тела в седле. Он хотел угодить человеку, потому что человек ему нравился. С ним Сергитхар не боялся ни брехливых собак, ни скрипучих повозок, ни голубей, неожиданно взлетающих прямо из-под копыт. Даже при виде других жеребцов он ограничивался лишь тем, что воинственно прижимал уши, но в драку первым не лез, понимая, что несущему всадника приличествует достойная сдержанность. Шо-ситайнское седло на потнике из мягкого войлока удобно облегало его спину… Правда, делалось это седло под человека ростом Винитару примерно до плеча. Рослому кунсу в нём было не слишком удобно, но неудобство было вполне терпимым. Да и не менять же седло, ведь если всё пойдёт как надо, в довольно скором времени коня придётся вернуть…
Винитар сворачивал то туда, то сюда, не особенно задумываясь, куда именно едет, и в конце концов Сергитхар вынес его на кривую узкую улочку неподалёку от гавани, где вдоль бесконечных заборов на подушках и ковриках сидели гадалки.
Винитару было известно, что пророческий дар не считается среди саккаремских женщин чем-то из ряда вон выходящим. Конечно, далеко не все они умели провидеть судьбы страны, но способные предсказать суховей или – день возвращения уехавшего мужа находились в каждой деревне. Это принято было связывать с осколками Небесных Самоцветов – оружия Богов, разившего Зло во времена подения Камня-с-Небес. Оружие исполнило свой долг, но и само не пережило битвы. Его осколки рассеялись, и там, где их находили в земле, рождались чтимые саккаремцами провидицы и ворожеи.
А если есть настоящие провидицы, немедленно появляются и поддельные, стремящиеся нажиться на своём мнимом даре и на доверчивости приезжих. И не так-то просто бывает отличить одних от других.
При виде конного воина гадалки наперебой принялись окликать его, на всевозможных языках Предлагая истолковать будущее, приворожить красавицу, отвести вражескую стрелу. Одна потрясала священными табличками – глиняными лепёшками с выдавленными на них письменами. Другая подбрасывала железный горшок, внутри которого с удивительно красивым звоном перекатывались гадательные фигурки. Третья намекала на тайные знания древнего народа меорэ, четвёртая загадочно поглаживала череп с непропорционально большим лбом и глазницами… Винитар понял: его приняли за чужеземного наёмника, сошедшего на чирахский берег в поисках ратного счастья. Он остался равнодушен к призывам гадалок, ибо уважал как истинный лишь свой, сегванский, неведомый здесь способ прорицания будущего, – при помощи вязального крючка и трёх морских камешков, как показывала ему когда-то бабка Ангран. Его взгляд остановился лишь на одной женщине. Сперва она показалась ему глубокой старухой, но он тут же понял, что ошибался, и сердце ёкнуло: воистину так могла бы выглядеть его мать, если бы не умерла годы назад!.. Это видение, впрочем, тоже оказалось простой игрой тени и косого послеполуденного света. Ведь не могла же, в самом деле, маленькая темноглазая и темноволосая женщина, вдобавок улыбчивая и полнотелая, хоть как-то походить на его мать, от которой он унаследовал и волосы, и глаза!..
Женщина молча сидела на старом-престаром коврике, таком ветхом и драном, что было не вполне ясно, зачем вообще он ей нужен, – ведь мягкости в нём уж точно больше не было никакой, – и смотрела на Винитара. Молодой кунс остановил коня. Его рука потянулась к поясу, разыскивая кошель. В кошеле у него лежало несколько серебряных монет из запасов Волкодава. Винитар не просил их у него, это венн за столом пододвинул ему горсть денег, сказав просто: “Возьми”. Кунс нащупал два самых крупных сребреника и бросил их женщине. Одна – и более здравая – часть его разума отчётливо понимала, что он делает глупость. Ему, оставшемуся без гроша, купили прекрасную лошадь и ещё дали денег, а он вздумал тратить их… вот таким образом. Но другая часть его существа – и он склонен был прислушаться именно к ней, – не менее убеждённо твердила, что женщина, награждённая от Богов хотя бы мимолётным и неверным сходством с его матерью, не должна, просто не имеет права сидеть на голых камнях, а значит, брошенные монетки некоторым образом оказывались посвящены памяти умершей, стало быть, потрачены самым благим и правильным образом…
И плевать, что якобы нищая гадалка вполне может оказаться собственницей богатого дома, вышедшей облегчать кошельки таких, как он, доверчивых простаков…
Женщина между тем ловко поймала брошенные сребреники подолом, украшенным разноцветными заплатками, и улыбнулась:
– О чём же рассказать тебе всю правду, сынок?
– Ни о чём, – ответствовал Винитар. – Купи себе, мать, новый коврик или подушку.
– О! Так я и сделаю, – обрадованно отозвалась уличная гадалка. – Но мой нынешний коврик столь долго странствовал вместе со мной, что я вряд ли решусь просто взять и похоронить его в мусорной куче. Окажи ему честь, сынок, присядь на него вместе со мной!
И Винитар, к своему некоторому удивлению, обнаружил, что соскакивает с седла и в самом деле опускается рядом с женщиной на продранный коврик. Жеребец изогнул шею посмотреть, чем занят всадник, но с места не двинулся.
– Никуда не денется твой Серги, – сказала женщина Винитару, и тот вздрогнул от неожиданности. Он не называл коня по имени так, что она могла бы услышать, и отлично помнил об этом. От женщины не укрылось его замешательство, и она шутливо погрозила ему пальцем, а потом взяла за обе руки: – Не обременяй себя слишком многой задумчивостью, сынок, и не противься течению жизни. Ты опытный пловец и знаешь, что она всё равно протечёт так, как ей будет угодно… Верно, ты вождь племени, бросившего родной остров и живущего в чужом краю, захваченном без правды и чести, так что мало кто из соседей вас любит… А теперь ты остался вовсе один, даже без ближней дружины и корабля. Ну и что с того, мальчик? А она кто?.. Верно, кнесинка и дочь кнесинки, но тоже семь лет уже не видела стен своего Галирада, и жизнь там успела далёко утечь без неё и помимо неё…
Винитар остолбенело внимал. В некоторый миг ему померещился вязальный крючок, лежавший на коленях у женщины. И три разноцветных камешка, брошенные на старый коврик. Он моргнул, и наваждение рассеялось. Но голос матери продолжал звучать:
– Вы с ней оба – как лягушки на сарсановых листах, плавающих в болоте: каждый на своём… и оба голые. И оба думаете, что вам нечего предложить друг дружке, но как же вы заблуждаетесь, глупенькие! У вас есть вы сами, неужто этого мало?.. А потому слушай меня внимательно, сынок, и памятуй крепко. – Тёмные глаза женщины вдруг стали необыкновенно глубокими и воистину заслонили для Винитара всю суету улицы, и в них снова мерцала всё та же синева беспредельного океана, а выкрики гадалок, ловивших уже другого прохожего, отдалились в иную вселенную и замолкли. – Памятуй же, – в полной тишине продолжала его странная собеседница. – Когда тот, кого ты называешь врагом, хотя был бы рад назвать братом, скажет тебе: “Ступай к ней! Меня же оставь, у меня другая дорога”, – сделай по его слову и не горюй оттого, что не превратил его дорогу в свою. И наградой тебе будет отступивший разлив Сиронга и корабль, поднимающийся с низовий, а на нём – все, кого ты думаешь, что потерял… и даже с прибытком.
Винитару сразу захотелось расспросить провидицу о сотне вещей скопом, но услышанное потребовало нескольких мгновений даже не на обдумывание, нет, просто на то, чтобы как следует ощутить, осознать… когда эти мгновения истекли и он поднял глаза, то успел увидеть лишь штопаный подол, мелькнувший и исчезнувший за дальним углом. Женщина унесла даже коврик, ни дать ни взять каким-то образом выдернув ветхую рванину из-под колен Винитара, причём он умудрился не заметить движения. Винитар сразу поднялся и последовал за гадалкой, ведя коня в поводу. Но за углом открылся лишь узкий замусоренный тупичок, в котором никого не было видно.

– Ты изменился, брат мой, – сказал Эврих Волкодаву. И, пока тот силился сообразить, в какую именно сторону, продолжал: – Раньше ты был просто воином из породы непобедимых. А сейчас… Помнишь, как ты нанимался вышибалой в трактиры? Если бы ты оказался вынужден зарабатывать этим теперь… Я думаю, тебе не пришлось бы трудиться, выбрасывая за порог разбушевавшихся пьяниц. И не потому, что их скоро начала бы отпугивать твоя слава. Нет! Их с самого начала просто некоторым образом миновала бы мысль о корчме, где ты состоял бы на службе. Каждый из них по самой обыденной причине просто отправился бы шуметь в какое-нибудь другое заведение. Знаешь, как это бывает? Человек вдруг испытывает необъяснимое желание отойти от скалы. И тут с неё вниз падает камень. Вот и с тобой то же… Что ты так на меня смотришь?
Волкодав как раз вспоминал нарлакский город Кондар, “Сегванскую зубатку” и буйного вельможу, заслужившего прозвище Беспутного Брата. Воспоминание было не из тех, которыми венн мог по праву гордиться. Поэтому ответил он так:
– Жду, когда ты меня варваром назовёшь. Эврих засмеялся, но довольно странно, почти со всхлипом. Он сказал:
– Я всё как следует поверить не могу, что встретил тебя… Наверное, поэтому мне и кажется – вот сейчас моргну, а тебя уже и нет рядом со мной!
Может, так оно и вправду случится, подумал Волкодав, но говорить об этом вслух ему не хотелось, и он промолчал.
Был поздний вечер, и понемногу начинал моросить дождь. Луна мутно-жёлтым пятном пробивалась сквозь облака, другого света не было – масляные светильники в Чирахе покамест появились лишь на причалах да возле дома вейгила. Эврих же с Волкодавом шли по одному из бесчисленных петлистых заулков, медленно, исподволь подбираясь к дому почтенного мельника Шехмала Стумеха. А где-то в стороне от них, теми же заулками, но иными путями, плутал некий сегван, определённо опрокинувший в “Удалом корчемнике” несколько лишних кружек и подзабывший, на котором постоялом дворе лежали его вещички. По крайней мере, должен был плутать. Винитара они не видели с самого заката.
Афаргу же с Тартунгом Эврих оставил в своих покоях в “Стремени комадара”. Теперь, правда, ему упорно казалось, будто и самострел паренька, и кое-какие способности Афарги могли оказаться очень даже нелишними в предстоявшем им деле…
– Не окажутся, – сказал Волкодав. Эврих возмутился:
– Ты что, мысли читаешь?..
– Не читаю, – пожал плечами Волкодав. – И так ясно, о чём думаешь.
За три года, что они не виделись, Эврих нажил немалое количество шрамов на душе и на теле и видел смерть гораздо чаще и ближе, чем иные степенные люди, ведущие размеренную жизнь, видят за весь свой земной срок. Но вот снова появился Волкодав – и арранту сразу стало казаться, будто время попятило изрядно назад, и снова он следовал за сумасшедшим венном, впутавшимся в очередное дремучее непотребство, следовал, негодуя и ругаясь на каждом шагу, но при всём том понимая, что не впутаться, если числишь себя человеком, было нельзя…
Вот и сейчас, пока они петляли кривыми, как воровские намерения, чирахскими переулками, Эвриху всё лезло на ум их с Волкодавом приключение на Заоблачном кряже. Наверное, оттого, что тогда они тоже брели в темноте, пробираясь к защитной стене итигульской деревни. Правда, тогда они собирались лезть изнутри наружу, да и собаки, то и дело подбегавшие приветствовать Волкодава, вместо грозных утавегу здесь были скромными уличными шавками, но в остальном всё казалось до жути похожим. Кто она была им, та женщина, пленница воинственного народа?.. Кто он ему, Эвриху, этот ни разу не виданный шо-ситайнский парень по имени Винойр?.. Но как – и тогда, и теперь – пройти мимо, не попытавшись спасти?..
Мысли начали делаться высокопарными, и Эврих оборвал их поток. “Да я просто боюсь! – уличил он себя. – Чего, спрашивается?”
– Не боишься, – сказал Волкодав. – Просто пытаешься думать сразу о многом, а случится одно. Думай про то, что тебе кажется самым паскудным, и будешь готов. А случится другое, покажется облегчением.
Эврих только застонал про себя. Частью оттого, что венн снова подслушал его мысли. Но что поделаешь, если каждая новая возможность, приходившая ему на ум, выглядела паскуднее некуда?.. Они лезут в сад, и кто-нибудь замечает их ещё на стене. Они подходят к дому, и тут к ним бросаются слуги, вооружённые вилами и мясными топориками. Они начинают шарить в конюшне, и некстати проснувшийся конюх…
“А всё оттого, что теперь у меня есть что терять! – беспощадно приговорил себя учёный ар-рант. – Тоже выискался… Лечитель наследницы Агитиаль! Кладезь мудрости, пишущий третью книгу для хранилищ вечного Силиона… И чтобы меня как какого-то распоследнего… в воровстве… А провались!!! Да пошли они все в …!!!” – Эврих с удовольствием, чуть ли не по складам, мысленно выговорил самое непристойное проклятие на родном языке. Средство было безотказное. Эвриху снова исполнилось восемнадцать, он сделался шальным, весёлым и лёгким и напрочь перестал беспокоиться, как завершится затеянное ими дело. Собственно, ему стало всё равно. Чем бы ни кончилось – главное, что прежде конца будет неплохая забава! И в том смысле, что вкладывали в это слово сегваны, и в самом обыкновенном!

* * *

У дверцы в каменной стене Эврих, к некоторому своему разочарованию, дюжих стражников не обнаружил. Значит, драки в ближайшее время не предвиделось. Эврих быстро огляделся, а когда снова посмотрел на дверцу, то даже вздрогнул: возле неё стоял Шамарган. Вот так и поверишь в необычайную выучку и особые умения поклонников Смерти. Эврих отвёл глаза всего на долю мгновения, и за это время лицедей, вряд ли нарочно желавший его удивить, вырос точно из-под земли. Хотя до ближайшего угла было шагов, наверное, десять, а тень в дверной нише была маловата для укрытия даже ребёнку. Чудеса, да и только. Эврих ощутил, как разгорается знакомый огонёк любопытства, и мысленно положил себе на досуге подробно расспросить Шамаргана. Когда ещё ему доведётся снова пить пиво с единоверцем убийцы, чей нож однажды едва не лишил его удовольствия странствовать и постигать мир?..
– Нам везёт, – вполголоса сообщил Шамарган. – Он уже там.
Им не было нужды бояться случайных прохожих, способных заметить подозрительное сборище под стеной и на всякий случай переполошить городских стражников. Мудреца Зелхата, чей дом единственный соседствовал с обиталищем Шехмала Стумеха, в городе почитали отчасти за колдуна; во всяком случае, сплетни о таинственных огнях и свечении на болоте расползались исправно. Кто в здравом рассудке сунется сюда посреди ночи?
Эврих снова огляделся:
– А где кунс?
Винитара нигде не было видно, хотя ему следовало бы уже появиться, и арранта даже кольнула некая очень нехорошая мысль, но Мыш, бдительно крутившийся рядом с хозяином, вдруг шастнул в непроглядную тень у края забора и сразу вернулся, и почти сразу оттуда в полосу мутного и тусклого света шагнул Винитар. Один рукав его рубашки был почему-то разорван возле локтя. Он пожал плечами и равнодушно пояснил:
– Кошелёк срезать хотели.
На другой день среди чирахского ворья распространится пугающий слух. О том, как трое порядочных мужиков с дубинками, сокрытыми под плащами, увязались за явно пьяным одиноким сегваном, думая вежливо попросить у него деньжат на лечение больного собрата. Но, когда дубинки уже были занесены, пьяный вдруг обернулся, хотя ничего не должен был увидеть или услышать, и… что случилось потом, ни один из троих толком вспомнить так и не смог. Но на свою улицу они кое-как доползли только к рассвету.
Однако всё это будет лишь назавтра… Эврих снова вспомнил деревню под сводом горной пещеры и задрал голову, примериваясь к каменной стене и соображая, как они полезут наверх. Как тогда – или, может, сперва закинут наверх лёгкого Шамаргана?.. Ни то, ни другое. Шамарган присел на корточки рядом с дверцей, вынул что-то из поясного кармана. Короткая игра ловких пальцев возле считавшегося очень надёжным замка… И дверь неслышно повернулась на хорошо смазанных петлях. Ещё бы им не быть хорошо смазанными!
…И, конечно, первым долгом в двери появилась морда большущего сторожевого пса.
Всё правильно. Кто поверит в богатство хозяина дома, если тот может обходиться без такого вот стража? Люди засмеют. Да и правильно сделают. Пёс был степной халисунской породы, очень крепкий, с длинной белой шерстью, отроду не стриженной и свалявшейся в грязноватые шнуры, подметавшие землю. На такого зверя вору без толку замахиваться палкой. По его шубе, не причинив вреда, может соскользнуть нож и даже топор. Окажется хоть чуть-чуть неверен замах – и молись, ночной гость, уже не о жизни, а лишь о том, чтобы недолгими оказались мучения в страшенных зубах… Не иначе, какой-нибудь служанке особо платили за то, чтобы на время прихода-ухода “друга сердечного” она уводила неподкупного сторожа в дом. Куда простой душе против человеческой подлости!..
Свирепый кобель уже высунулся наружу, чтобы уткнуться лобастой головой Волкодаву в колени и начать по-кошачьи тереться, ворча и поскуливая от восторга. Венн похлопал его по боку, потом обнял и, кажется, что-то тихо сказал на ухо. Шамарган вошёл внутрь последним и снова повернул отмычку в замке, запирая дверь.
К дому через сад тянулась тропинка. Ею пользовались слуги, выходившие за деньги показывать приезжим дом Зелхата Мельсинского. Дом мельника, почти не дававший себя разглядеть через стену (и правильно – нечего зря глазеть всяким чужим!), вблизи оказался большим и богатым. Тоже правильно. Шехмала Стумеха называли мельником лишь по привычке. На самом деле он давно уже сам не бросал в воздух горстку муки, призывая запропастившийся ветер. Мельниц, исправно вращавших крыльями, у него был целый десяток. И хороший надел земли, где колосилась пшеница. И пекарни с умелыми работниками…

* * *

Многодневный дождь, удивлявший и беспокоивший обитателей Тин-Вилены, наконец перестал. Странная туча, рукавом протянувшаяся со стороны гор, разорвалась на части, и поднявшийся ветер понёс клочья дальше – на север. Многие горожане сочли, что таким образом им было явлено ещё одно свидетельство божественной воли, направлявшей руку и резец молодого Тервелга. Уж не оказалась ли туча с дождём послана омыть город и храм перед тем, как святые лики будут переданы жрецам и открыты для поклонения?..
Так судачили между собой горожане, и служители Близнецов не спешили объяснять им их заблуждение. Не потому, что вняли мудрости, бытующей почти у любого народа и гласящей: “на всякий роток не накинешь платок”. Просто в крепости нынче хватало других забот, и жрецам было не до того, чтобы ещё вразумлять горожан.
…Когда радостное шествие тин-виленцев остановилось перед воротами и с чудотворных образов было откинуто покрывало, лишь слепой умудрился бы не заметить потрясения, постигшего Избранного Ученика Хономера. Да и то, слепому бы рассказали. Хономер оставался в безмолвии и на коленях так долго, что жрецы под водительством Орглиса успели пропеть не один гимн, как полагалось, а целых четыре. И тогда… тогда произошло самое странное. Так и не произнеся ни слова, Хономер поднялся на ноги – и ушёл обратно в ворота! Орглис никого не решился послать за ним и не пошёл сам, поскольку тем самым был бы окончательно скомкан обряд, да и горожан в лишнее смущение вводить определённо не стоило. Лишь потом, когда всё завершилось, когда образа были с должными молитвами подняты на место прежних, а на лугу, предварявшем сады, начались пляски и выпивка у костров, – Орглис заглянул в покои Избранного Ученика, желая узнать, что случилось. Но Хономера там не было… Его вообще не оказалось нигде в крепости. Лишь подробный расспрос стражи позволил установить, что Избранный Ученик почти сразу покинул её так называемыми Малыми воротами – подземным ходом, которым с самого времени строительства почти ни разу не пользовались, поскольку войны и осады, ради которых он ладился, так и не произошло. Содержался ход, тем не менее, в полном порядке. Он выводил на поверхность далеко в лесу, возле ручья, и дверцу можно было открыть лишь изнутри. Пользовался ли кто-нибудь ею за последние сутки – понять так и не удалось. Способностей к магии, позволявшей легко отыскать человека по любой его вещи, у Орглиса было не больше, чем у самого Хономера. Забеспокоившись уже по-настоящему, Второй Ученик распорядился добыть чутких охотничьих собак и пустить их по следу… Это было исполнено, но собаки проявили редкое равнодушие. Ни одна из них на след так и не встала. Как будто им подносили к носу не старое облачение Хономера, а нечто совершенно неинтересное, вроде капусты.
Дольше и упорнее всех искал Избранного Ученика человек, отнюдь не имевший отношения к внутренней жизни храма и даже не единоверец Хономера: сегван Ригномер по прозвищу Бойцовый Петух.
Но и его поиски завершились ничем. Жрец то ли в воду канул, то ли сквозь землю провалился, то ли – а почему бы не предположить и такого? – на небо взлетел…
Знать бы Бойцовому Петуху, что, как раз когда он гадал об этом, сидя на кухне корчмы “Бездонная бочка” в обществе милой стряпухи, Хономер в восторге молился, стоя на коленях перед Зазорной Стеной. Камни причиняли смертную муку его никак не заживавшим ногам, но боль с некоторых пор была для него лишь крыльями, возносящими душу. Хономер нараспев произносил слова молитв, которым его никогда не учили на острове Толми, и всего менее задумывался об отсутствии храма и собратьев по вере, способных оценить его жреческое вдохновение. Рваные тучи плыли над головой, тёплый дождь ласково умывал бывшего Избранного Ученика, словно прощая его и помогая смыть слёзы. Серые скалы и чуточку тронутый осенью лес, многоцветный верещатник и густые непроницаемо-зелёные ели, огромное великолепное небо… зачем храм с его росписью, курениями и позолотой, когда кругом и внутри есть уже ЭТО?.. Этот мир, сотворённый любовью и благодатью Богов?.. Пытаться ли святить то, что и так свято от века?.. …А на камне, перед которым, словно перед алтарём, рухнул на колени Хономер, стоял маленький стеклянный светильничек. Тот самый, что он некогда купил в Галираде, а потом потерял и не мог найти в ночь потопа у Зимних Ворот. Стоял, блестя от дождя, и над его носиком трепетал огонёк, почти невидимый в лучах проглянувшего солнца…

Если жизнь покатилась к дурной полосе,
На закате особенно чёрного дня
Я скажу: “Ну и что? А подите вы все!
Лишь бы дома, как прежде, любили меня!”
Если дома хоть кто-то мне искренне рад,
Если с визгом навстречу бросается пёс,
Это будет награда превыше наград,
Что бы прожитый день на хвосте ни принёс.
Если кошка, мурлыча, прижмётся к душе,
Этот тёплый комок – оборона от бед,
И Вселенная сразу начнёт хорошеть,
И растает, исчезнет недоброго след.
Ну а если чей дом – это просто ночлег,
Не согретый биением верных сердец,
Беззащитен на свете такой человек,
Кто не сеет добра – тот ему и не жнец.

Как и предрекал мудрый дядька Лось, до реки Шатун удалось добраться без великих препон. Волок, правда, оказался тяжеловат для артели из двух девок и всего одного парня, но и тут ничего – справились. Шаршава первым сходил туда и назад, сопровождаемый сукой Игрицей (так прозвали её за привычку рассказывать людям, полаивая и подвывая, обо всём важном и интересном, и она уже отзывалась на кличку). Потом, впрягаясь, потащили лодку, стали переносить вынутое из неё добро… Умаялись, конечно. Тем более что стояло последнее предосеннее тепло, лес гудел тучами маленьких кровососов. Отдувался, утирал пот даже могучий Шаршава, но что поделаешь? Сестрица Оленюшка и милая Заюшка смотрели на него, чая подмоги, ему же смотреть было не на кого. Родился мужиком – подставляй плечи!
Когда снова пустили лодку в реку, оттолкнулись от берега и стали выбирать друг у друга из волос лосиных вшей, привязавшихся во время пешего перехода, дальнейшее путешествие начало казаться совсем весёлым и лёгким. Шатун, при всём своём названии, оказался рекой спокойной и мирной. Принял подношение – ещё Зайцами выпеченную горбушку с розовым ломтиком сала – и дружески закачал лодку, бережно пронося её над песчаными шалыгами<Шалыга – подводная мель. > и через нечастые перекаты. Всё-таки он оставался настоящей веннской рекой, младшим родичем праматери Светыни… хотя по крайней мере в одном месте на его берегу с некоторых пор жили сегваны.
Их поселение обнаружилось на высоком западном берегу, посередине длинного открытого плёса<Плёс – здесь: относительно прямой участок реки между двумя поворотами, имеющий ровное течение. >. Сегваны, жители морских побережий, заведённые Хозяйкой Судеб в глубину лесных крепей, и здесь выбрали место, хоть как-то похожее на знакомые берега. Они по упрямой привычке продолжали строиться, точно у себя на Островах. И так, словно в любой день следовало ждать вражеского набега. Зубчатый тын, гордо высившийся над яром<Яр – высокий, крутой берег реки, часто – вогнутый, подмываемый водой. >, весьма отличался от тех, которыми огораживались – если вообще огораживались – венны. Он был предназначен не просто отваживать вороватого лесного зверя, гораздого порыться в человеческих припасах или проведать курятник. На его брёвна не вешали коровьих и лошадиных черепов для устрашения скотьих хворей: может, эти хвори были даже неведомы на острове Парусного Ската, отъединённом от других населённых земель пространствами открытого моря… Нет, здесь собирались обороняться не от звериной жадности, а от людской. Тын выглядел очень добротным, строившие его отлично понимали, что возводят заступу собственным жизням. И не подлежало сомнению, что в зимние морозы весь обрыв до самой реки поливали для пущей неприступности водой.
Одна беда: у себя дома сегваны привыкли строиться на несокрушимых каменных скалах, которые прибою, как он ни бесчинствуй, не победить и за тысячу лет. Здесь береговой обрыв был гораздо податливее для усердно роющей воды, а они этого не учли. И не спросили тех, кто мог бы подсказать, ведь каждый склонен считать собственную мудрость самой правильной и разумной… А может, новые находники просто чем-то не полюбились, не понравились Шатуну? Или, устраиваясь, забыли обратиться к Речному Хозяину за позволением, угощения не поднесли?.. Вот он и пытался выжить их, как умел. Промоины берега ещё не подобрались к тыну на опасно близкое расстояние, но, видно, пятнадцать минувших лет ясно показали, к чему идёт дело. В основании обрыва уже красовались валуны и дубовые сваи, но вид у этих заслонов был ненадёжный, да и можно ли было здесь воздвигнуть нечто надёжное? Известно же, омута не засыплешь…
С берега тотчас заметили лодку, и в деревне поднялся переполох.
– Эк они, – глядя на мечущихся сегванов, удивился Шаршава. – Не ездит к ним сюда, что ли, никто, первый раз гостей увидали?..
Ему попались на глаза двое детей, тащивших к воротам пушистую маленькую собачку. Собачка вырывалась и воинственно тявкала. Навстречу уже спешила мать с хворостиной – задать детищам, чтобы следующий раз заботились о себе и о её, матери, спокойствии, а не о блохастом любимце. Потом кузнец увидел молодую беременную сегванку. Она тяжело хромала, опираясь на костыль. Но при этом несла, прижав одной рукой к боку, корыто недостиранного белья, и за ней бежала серая кошка.
– Да никак нас перетрусили? – удивился Шаршава. – С чего бы? Или их веннскими псами кто запугал?..
Как позже выяснилось, его догадка подобралась близко к истине, хотя всё же была не совсем верна. Но это открылось только потом… А пока кузнец с Оленюшкой слаженно подвели лодку к причалу, устроенному со всей сегванской основательностью, даже снабжённому волноломом – хотя откуда бы взяться волнам на спокойной лесной реке! Брат с сестрой привязали судёнышко за толстое бронзовое кольцо, и Шаршава вышел на берег. К его полному и окончательному изумлению, навстречу со стороны деревни уже торопливо спускалось несколько человек: пять или шесть мужчин и одна женщина. Между мужчинами отчётливо выделялся старейшина, “набольший”, как его здесь называли. У рыжебородого здоровяка был вид человека, собравшего в кулак всю свою решимость. Женщина несла чистое полотенце и на нём свежий пирог, любимый сегванами Берега. Начинкой такому пирогу служили крутые яйца с сыром и луком, а тесто пеклось из муки пополам с мелко щипанной рыбой.
– Поздорову вам, добрые люди, – первым, как то пристало вежливому гостю, поклонился Шаршава.
– И тебе лёгких дорог, победимых врагов да богатой добычи… – прозвучал довольно странный ответ. Шаршава невольно задумался, о какой такой добыче могла идти речь; да, на волоке они ели лесных голубей, которых влёт хватал и притаскивал им Застоя, но в остальном?.. Взгляд старейшины между тем то окидывал могучую стать кузнеца, то обращался на двух огромных собак, смирно сидевших на носу и корме лодки. Это зрелище внушало пожилому сегвану отчётливо видимое уважение и… страх. Шаршава пытался взять в толк, что могло так пугать набольшего, но тщетно. А тот ещё поглядел на речной плёс, остававшийся пустым, и продолжал: – Отведай нашего угощения, гость долгожданный, да сделай милость, скажи, скоро ли нам встречать остальных?..
Тут Шаршава начал постепенно смекать, что случилась ошибка. Сегваны ждали совсем других гостей, причём нешуточно грозных, и тоже с реки. Кузнец со спутницами померещились им чем-то похожими на тех неведомых людей. Оттого такая встреча, оттого и пирог, что настойчиво подсовывала ему бледная супруга набольшего. Отведают гости, причастятся одной пищи с хозяевами – и можно надеяться, что не станут в деревне уж очень-то безобразить!..
Шаршаве стало смешно. Он отломил душистого пирога, прожевал и улыбнулся:
– Прости, добрый старейшина, но мы, видно, не те, кого ты вышел встречать. Сами едем, одной лодьей. Как есть все перед тобой, никого больше за собой не ведём.
Словно в подтверждение его слов, в лодке подала голос маленькая дочка, проснувшаяся в большой плоской корзине. Сука Игрица немедленно сунула нос в одеяльце, проверить, не развелась ли там сырость. Две девки да двое малых детей!.. Хёгг проглоти, вот уж менее всего были они похожи на тех, кого ожидал увидеть и почти наяву увидел перед собою старейшина! Ошибка сделалась очевидна. Мудрый человек тут бы расхохотался и тем всё завершил… но жизнь была бы слишком легка, если бы все в ней всегда и всё делали по уму. Судя по взгляду набольшего, он не велел Шаршаве отвязывать лодку и немедленно убираться подобру-поздорову оттого только, что молодой кузнец уже отщипнул пирога. С теми, кто после этого прогоняет гостей, судьба расплачивается быстро и так, что другим становится неповадно.
Набольший ткнул в сторону лодки густой седеющей бородой и спросил почти зло: – Чьи будете-то?
Шаршава вдруг подумал – впервые за всё путешествие, – что они трое, оставившие свои семьи, могут дождаться беды от людей. Просто потому, что у них за спиной больше нет могучего рода, сурового к обидчикам своих детей. Так-то оно, всю жизнь со своими прожить, потом вдруг к чужим сунуться, сразу много поймёшь!.. И он ответил без лжи, но и не всю правду, потому что всю правду о себе никто в здравом уме сторонним людям не открывает:
– Племени мы веннского, гнездо же моё у Щеглов. Гостили у Зайцев, теперь на реку Крупец путь держим. Пустишь ли, государь большак, нас с женой, сестрой и детьми на несколько дней?
Старейшина мгновение помолчал… Всего более ему хотелось послать венна с его бабами Хёггу под хвост, но он не мог. Это только кажется, будто творящееся в лесной глубине, в одинокой деревне так и останется неведомо широкому миру. Неправда! Прячь не прячь, всё рано или поздно выходит наружу, звериными ли тропками, быстрыми ли ручьями, на птичьих ли крылах… А селению, где не чтят и отваживают гостей, быть пусту! Это закон, и блюдут его такие судьи, которых ещё никому не случалось ни обмануть, ни задобрить. И набольший ответил:
– У нас добрым гостям всегда рады… Есть и клети пустые. Живи, сын славного отца, сколько пожелаешь.
– Теперь, когда мы достаточно удалились от суеты этого пропащего городишки и я узнал тебя получше, учёный аррант, я, пожалуй, могу поведать о своём происхождении, не опасаясь быть превратно понятым, – сказал Шамарган. – Нелегко было мне на это решиться, но ты – человек тонкий и знающий… в отличие от некоторых, которым лишь бы тыкать пальцем и хохотать над тем, чего их убогие рассудки не в силах объять… Слушай же. Моим отцом был величайший маг, равных коему немного найдётся даже в кругах высшего Посвящения. Люди называли его Тразием Пэтом… Увы, он дал мне никчёмную мать, чьё имя поистине не заслуживает быть названным. Мой отец на многое пошёл ради неё, даже отказался от некоторых обычаев, поддерживавших его чудесную силу… она же отплатила ему самым чёрным предательством, из-за которого он попал в темницу и погиб. – Шамарган скорбно помолчал несколько мгновений, вздохнул и докончил: – Я же ставлю ей в сугубую вину ещё и то, что она не позаботилась передать мне ни единой крупицы дивных свойств, что выделяют мага в толпе обычных людей и которые должны быть непременно врождёнными, ибо без них никакое усердие не способно сделать простолюдина чародеем… – Он вздохнул ещё печальней и тяжелей и добавил: – Отец покорял своей воле чудовищ, поднимавшихся из океанских глубин, и мановением пальца мог двигать холмы… А я даже огня не способен разжечь, если под руками нет кремня и кресала!..
Его голос дрогнул – доверчиво и беззащитно. Так делятся затаённой скорбью всей жизни, каждодневным несчастьем, скрываемым от людей.
Эврих выслушал удивительное признание Шамаргана, ни разу не перебив. Неподвижности и бесстрастию его лица позавидовали бы забытые изваяния Мономатаны.
– Ага, – кивнул он в конце концов. И на том замолчал. Лишь мельком покосился на Волкодава. Но венн не обнаружил никакого намерения выручать его. Он ехал на своём сером, размеренно покачиваясь в седле, и невозмутимо думал о чём-то. Так, словно только что прозвучавшие откровения его никоим образом не касались.
– Ври, да не завирайся, коротышка, – вдруг сказала Афарга. – Случилось мне видеть славного Тразия Пэта, перед самой его гибелью, меньше года назад… По вам, белокожим, не разберёшь, сколько вам лет, но я-то на ваше племя насмотрелась и вот что скажу: нынче ему как раз стукнуло бы тридцать. В каком же возрасте он целовался с твоей матерью, хотела бы я знать?
– Что ты можешь понимать в делах великих магов, дура!.. – исступлённо заорал в ответ Шамарган, и на сей раз его голос сорвался по-настоящему, а лошадь заложила уши и испуганно присела на задние ноги. – Какая разница, как выглядел Тразий Пэт!.. Возраст подобных ему – не для твоего скудного разумения!.. Пожелай он выглядеть древним старцем, он им бы и выглядел! А пожелал бы казаться мальчишкой – и ты, наследница тугодумных ослов, ему бы леденцы покупала да по головке гладила, ни о чём не догадываясь!.. Будь он тут, он в мокрицу бы тебя превратил за эти слова! А я ногой бы растёр!..
– Ну так разотри, за чем дело стало? – по-кошачьи хищно фыркнула Афарга. – Кишка тонка без тятеньки-мага?..
Тартунг заворожённо смотрел на неё, на пряди волос, странно шевельнувшиеся возле шеи.
Шамарган с силой ударил пятками ни в чём не повинную лошадь, и вконец напуганное животное кинулось вперёд во всю скачь. Они пронеслись совсем близко от Эвриха, и тому показалось, что глаза лицедея блестели подозрительно влажно.
Афарга передёрнула плечами и проводила парня уже знакомым Волкодаву презрительным жестом, словно выплеснув ему вслед из чашки какую-то гадость. И пробормотала поносное выражение, почти одинаково звучавшее на всех языках:
– Крапивное семя…<Крапивное семя, крапивник – подразумевается, что ругаемый был зачат “при дороге в крапиве”, то есть сугубо незаконным и грязным образом. >
Волкодаву вдруг стало жаль её. Собственно, ему жаль было и Шамаргана, всё силившегося что-то доказать им с Винитаром. У бедняги сидела большущая заноза в душе, он уже называл себя сыном полководца, видного жреца, великого мага, – кого изберёт в следующий раз? Самого Предвечного и Нерождённого? А себя, не иначе, объявит затерявшимся Младшим?.. Ох, не дождаться бы ему в таком случае вразумляющего щелчка прямо с Небес!.. А эта Афарга готова со всем белым светом подраться, – и тоже, кажется, оттого, что избывает и избыть не может какую-то боль… Какую? Уж не безответную ли страсть к своему “великому и величественному господину”?..
Волкодав подумал и понял, что не испытывает на сей счёт особого любопытства. Вернее, испытывает, но чувство было глухим и далёким, как голод к лакомствам на столе – у человека, которому вот-вот лекарь отнимет изувеченную ногу. Какие пряники, если весь мир съёжился до величины горящего болью колена, а впереди предстоит пусть спасительная, но ещё худшая боль?.. Ну, любит Афарга Эвриха, а он то ли не замечает, то ли побаивается её душевного жара… вторая Великая Ночь от этого всё же вряд ли наступит. Оба живы, оба свободны – да неужто не придумают, как им быть друг с другом и с этой любовью?.. И Шамарган, сумевший когда-то отойти от служения Смерти, рано или поздно перестанет придумывать себе могущественных отцов. Поскольку поймёт, что по-настоящему светит не отражённый свет, а свой собственный… У него есть жизнь, у него есть никем не отнятая свобода, так не грех ли великий беситься и плакать из-за ерунды?..
Между тем несколько дней назад по этой самой дороге, по великому северному большаку, шёл рабский караван. И в нём, прикованный за руку к длинной ржавой цепи, плёлся Винойр. Осуждённый и проданный в неволю за преступление, которого не совершал. Плёлся, с каждым шагом погружаясь в пучину людской жестокости и вероломства. И вспоминая былые обиды и беды, словно счастливый радужный сон… Он ведь даже весточку в Мельсину, где осталась его семья, не смог передать…

Не ждите, невесты!
Не свидимся с вами,
Живыми уже не вернёмся домой…

Правду сказать, Волкодав почти не удивился, узнав имя хозяина невольничьего каравана: Ксоо Тарким. Только подумал, что, пожалуй, по всей справедливости так тому и следовало быть. Воистину Хозяйка Судеб доплетала неровную, не особенно удачную нить его жизни и связывала её кольцом, заодно теребя другие нити, оказавшиеся впутанными в те же узлы.

Невольник надеяться только и властен
На смерть, что окончит земные пути.
Чем сохнуть в разлуке, ты новое счастье,
Родная моя, попытайся найти…

Думая про Винойра, Волкодав поневоле вспоминал прекрасных коней его родины, резвых земляков Сергитхара. Когда их впервые ловили в табуне и пробовали заезжать, дело кончалось по-разному… Одни быстро покорялись наезднику и на всю жизнь становились послушными. Другие… бывали же неукротимые звери, созданные свободой и для свободы, которых ни плёткой, ни ласковым словом не удавалось приучить к седлу и узде, – проще сразу убить, не дожидаясь, пока сам погибнешь от зубов и копыт!.. В то, что Винойр, сломленный, уже целовал палку надсмотрщика, Волкодаву верилось с трудом. А вот в то, что парень вполне мог лежать со свёрнутой шеей где-нибудь в придорожном болотце… Об этом венн старался даже не думать. Он знал свою удачливость. Только оплошай – как раз самое скверное и накликаешь.
За что же это Винитару, справедливые Боги?.. молча вопрошал он, следя краем глаза за ускакавшим далеко вперёд Шамарганом, которого обозлённая лошадь надумала-таки сбросить. Неужели всё оттого, что я слишком медленно шёл?…
Причина переполоха в сегванской деревне выяснилась едва ли не на следующий день.

– Вы, венны, дерётесь, когда гуляете на ярмарке или в праздник? – спросил Шаршаву кузнец Рахталик. Беседовали они в его кузнице, куда Шаршава, конечно, не преминул зайти. Рахталик встретил его не без настороженности, но скоро убедился в отменном мастерстве молодого венна и стал привечать, как родного.
Вопрос же прозвучал так, что ответить “нет” значило бы дождаться в лучшем случае насмешки, и Шаршава ответил:
– Ну… есть кулачные бои, а иногда и на палках… Это зимой, когда у всех толстые шапки и рукавицы. Летом борьба: в обхватку, за вороток, на вольную, на поясах… Ещё рукоборство есть, но это кто к сольвеннам ближе живёт. А что?
Кузнец всё-таки посмеялся, но не обидно и не зло, потому, наверное, что Шаршава выглядел первым поединщиком во всём, что перечислил.
– Вот потому-то вы, венны, сидите тихо по своим лесам, а мы, сегваны, распространяемся по Берегу и селимся где хотим, нравится это кому или нет, – сказал Рахталик. – Видел я ваши зимние потасовки… Научится ли парень быть истинным воином, если он шагает биться и знает: упади – пощадят, кровь из носу потекла – опять пощадят? То ли дело у нас! С дубинками на драку хаживали, с кистенями, с наладошниками…<Наладошник – теперь в ходу французское слово “кастет”, означающее “разбиватель голов”. > – Взгляд у кузнеца стал рассеянный и мечтательный. – Драться шли, а не плечами впустую толкаться! Оплошаешь – не пожалеют, зашиблен свалишься – бить не отступят! Идёшь и не знаешь наверняка, вернёшься ли! Всяко бывало!.. Вот отсюда, парень, один шаг и до настоящего воинства. Потому и равных нам нет. А ты – в обхватку, на поясах… Шаршава не удержался, поддел в ответ:
– То-то вы от нашей лодки, как цыплята от ястреба.
Рахталик воздел палец, чёрный и заскорузлый:
– Тут дело другое. Не от вас, а от тех, за кого вас было приняли.
– За кого же?
– А вот за кого. Мы о прошлом годе гулять отправились к вельхам, за три дня пути… Не первый раз уже, ясно. И всё бы хорошо, да гостил у них один… Итер… Атыр… Хёгтовы зубы ему куда не надо, эти вельхские имена! Мужик, в общем, нас с тобой сложить, его половина получится/ Так вот, задрались, и он сыну нашего набольшего кулаком в ухо заехал. Может, видел его теперь? Что с левой руки говорят, не очень-то слышит, а перед дождём с лавки голову не может поднять… Был батюшке наследник, а теперь кто? Мстить же надобно, так? А как мстить, если вельхов на одного нашего дюжина, да ещё таких, как тот малый, полдюжины наберут!.. Набольший весной вгорячах и нанял пси-главцев…
– Кого?.. – Шаршава невольно представил себе воинов из древних легенд, не то оборотней, не то вовсе полулюдей с пёсьими головами, и в животе булькнуло.
– Да не тех! – развеселился его тревоге Рахталик. – Их так называют из-за того, что они, как бы тебе сказать… главенствуют над псами. Таких боевых собак, как у них, нет больше ни у кого. Придём к вельхам на зимнюю ярмарку да в лесочке засадой поставим – во начнётся потеха, как пойдут штаны-то им рвать!..
Он засмеялся. Шаршава его веселья не разделил. Он вообразил лютых псов, сравнимых, пусть отдалённо, с Застоей и его подругой Игрицей… Что ж, волкодавы могли побаловаться дружеской вознёй и с хозяином, и с хозяйскими ребятишками. Будут раскрываться железные пасти, будут смыкаться на уязвимом человеческом теле страшные зубы… но всё это осторожно, бережно, ласково, не причиняя вреда. А укажи им всамделишного врага!.. Ох. Тут разорванными портами дело не ограничится. Покрошат, в клочья раздерут и всё, что в портах… “Это уж не драка пойдёт, а сущее убийство! – с невольной оторопью подумал Шаршава. – Загрызут из вельхов кого, большим немирьем кончится…” Но вслух ничего не сказал. Гостю в чужом дому хозяина поучать – самое распоследнее дело. Его смущение не укрылось от Рахталика. Сегван, кажется, хотел сказать что-то ещё о веннах, робеющих вида вражеской крови, но тут снаружи кузницы послышались неловкие шаги и через порог пролегла тень. Двое мужчин обернулись. У раскрытой двери переминалась тяжкая чревом хромая молодуха. Шаршава невольно обратил внимание на её руки, до кровавых пузырей намозоленные о жёсткую влажную ткань и разбухшие от постоянного пребывания в воде. Она держала под мышкой пустое корыто.
– Чего надобно? – весьма нелюбезно обратился к ней кузнец.
Шаршава же сразу встал и повёл сегванку на своё место:
– Присядь, госпожа, нечего зря ноги трудить.
Она настолько не ждала от него подобного обращения, что дала под руку проводить себя до колоды, с которой он поднялся.
– Ты что, парень? – расхохотался Рахталик. – Ты что с ней, точно с кунсовой дочкой какой? Она ж выкупная!..
Тем самым был помянут сегванский обычай, хорошо известный Шаршаве. Если между разными племенами случайно доходило до смертоубийства, люди прилагали усилия, чтобы отвратить кровную месть. Дело достойное, да была трудность: сегваны не признавали никакого выкупа за убитых. “Мы своих родичей не в кошелях носим!” – хвалился этот народ. И вот когда-то давно – небось, ещё прежде Великой Ночи – кто-то умный первым придумал, как в дальнейшем избегать новой крови, соблюдая в то же время суровый древний закон. Жизнь за жизнь? Ну так пусть виноватый род отдаёт обиженным человека.
Тут, по убеждению Шаршавы, всё было разумно и правильно, зря ли его собственное племя придерживалось сходных порядков! Но если у веннов уходил в чужой род сам невезучий отниматель жизни – и делался чьим-то сыном вместо погибшего, пытался, как умел, собой залатать прореху в семье, – то у сегванов обычай успел измениться, и не в лучшую сторону. У них за грехи набедокурившего мужика отдувалась обычно девка. И не дочерью становилась в обиженном роду, а… даже не выговорить кем. Распоследней служанкой хуже всякой рабыни. Горохом в поле: кому не лень, каждый щипнёт. Безропотной суложью всякого, кому взволится<Взвалится – придёт внезапное желание. > ей рубаху задрать… Может, отцы подобного непотребства считали, что буйные парни будут вести себя тише, зная, что за судьба в противном случае ждёт их сестру, ставшую “выкупной”? Может быть…
Шаршава ощутил, как от хохота кузнеца болезненно вздрогнула рука женщины, сегванка попыталась было отнять её, но венн не позволил: провёл хромоножку вперёд и усадил на колоду. Рахталик следил за ним со смешливым любопытством, не подозревая, что венн медленно свирепел. Медленно и очень опасно.
Шаршава спросил, сохраняя внешнюю невозмутимость:
– Чем тебе помочь, госпожа?
У неё были сухие глаза наученной никому не показывать слёз, но набрякшие веки в один миг не расправишь. Она выговорила, запинаясь:
– Ты, добрый господин гость… мою кошку часом не видел ли?
Рахталик снова захохотал:
– Да с мостков свалилась и потонула кошатина твоя, пока ты мои штаны от дерьма отстирывала… водопряха<Водопряха – насмешливое прозвище прачек. > несчастная!
Женщина тихо ответила:
– На острове она рыбу ловила в озерках, остававшихся после отлива…
– Пойдём, госпожа, – сказал Шаршава. – Провожу тебя, а то больно тропка крутая.
Он имел в виду только то, что сказал, но сегванка посмотрела на него почти со страхом, а Рахталик понимающе провёл рукой по усам:

* * *

Вечером того самого дня жители деревни Парусного Ската встречали псиглавцев.
Позже, вспоминая всё случившееся, Шаршава не мог отделаться от мысли, что набольший, получивший смешное прозвище за любовь к сольвеннским пирогам с серой капустой, понял свою ошибку уже давным-давно. Состояла же ошибка в том, что он надумал решить спор с вельхами, обидчиками сына, пригласив наёмных бойцов.
Правду говорила мудрая матушка Шаршавы, когда поучала сына не принимать поспешных решений, особенно о вражде и о мести!.. Было ведь как? Сын Хряпы ещё в повязках лежал, когда отец его на весеннем торгу увидел псиглавцев, встретился с главарём, вгорячах отсыпал щедрый задаток… И лишь позже наслушался бывалых людей, начал думать… и от этих мыслей потеть. Вернуть бы всё назад, да куда! Задаток принят и пропит, псиглавцы – где они, поди разыщи, жди теперь, покуда объявятся…
Они прибыли на четырёх вместительных лодках, и собак на тех лодках было действительно больше, чем людей. Шаршава, в жизни своей не выбиравшийся из родных веннских лесов далее Большого Погоста, никогда прежде не видел подобных собак. Он привык к мохнатым псам, чьи пышные шубы надёжно хранили их и от мороза, и от дождя, и от вражьих зубов. У этих была не шерсть, а шёрстка, короткая, гладкая и блестящая. Зато шкуры казались позаимствованными у гораздо более крупных зверей: кожа обрюзглыми складками свисала с голов, шей и боков. От этого даже кобели выглядели как-то по-бабьи, напоминая неопрятных старух. Но, когда псы начали выпрыгивать из лодок на берег, под вислыми шкурами стали вздуваться и опадать такие бугры, что своё первое впечатление Шаршава сразу забыл. Вся стая была одной масти, серо-стальной, лишь у самых внушительных кобелей на задних лапах и крупах проступали размытые ржаво-бурые полосы. У одного полосы казались ярче, чем у других. Шаршава посмотрел, как держался пёс с собратьями, и решил, что это, не иначе, вожак.
На людей, их хозяев, тоже стоило посмотреть. Ещё как стоило! Наёмники, год за годом проводившие все свои дни среди свирепых питомцев, сроднились с ними настолько, что начали казаться чем-то вроде их человеческого отражения. И суть заключалась отнюдь не в удивительном послушании псов, этого-то как раз не было и в помине. Повиновение держалось скорее на силе. Вожак пёсьей стаи не был любим и уважаем собратьями, его просто боялись. Каждый из псиглавцев выглядел способным пресечь любую выходку малой своры, чьи поводки тянулись к железным кольцам на тяжёлом поясном ремне. А главарь определённо мог и умел задать трёпку каждому из своих подчинённых…
Восемнадцать мужчин выглядели похожими, как единокровные братья. Все среднего роста, темноволосые и усатые, очень крепко сложенные, страшно сильные и выносливые даже на вид. И одевались они одинаково. В удобные кожаные штаны и стёганые безрукавки под цвет шерсти собак.
Старейшина Хряпа вышел к ним в точности так же, как несколькими днями ранее – к веннам. И жена его снова несла на полотенце вкусный сегванский пирог. Псиглавцы не столько сами съели его, сколько разломали полакомиться собакам. Они о чём-то говорили, смеялись. Супруга набольшего время от времени отворачивалась, опускала глаза. Наверное, шутки были не из тех, которые уместны при женщинах. Однако Хряпа благоразумно помалкивал.
Потом все двинулись наверх, к деревенскому тыну. Наёмники оценивающе оглядели сегванское укрепление, одобрительно покивали. Псы, не удерживаемые ни поводками, ни словом команды, побежали вперёд людей – обнюхивать, обживать новое место. Скоро откуда-то послышался истошный лай, потом собачьи вопли и наконец – хриплый взвизг первой задранной шавки.
Кажется, деревню, чьё племя так любило похваляться воинственностью, ожидали очень нескучные времена…

На великом большаке, что тянется с юга на север через весь Саккарем, в одном месте есть очень примечательная развилка. От неё уже недалеко до города Астутерана, и туда-то ведёт главная дорога, вымощенная несокрушимым серым камнем не то что до Последней войны, но, как представляется многим, даже прежде Камня-с-Небес. Ответвляющаяся дорога сворачивает на восток. Её никто никогда не мостил, но она убита почти до той же каменной твёрдости. Так, что не могут размягчить даже посылаемые Богиней дожди. А сделали это тысячи и тысячи ног, прошагавшие здесь за долгие-предолгие годы.
Этой дорогой уходят в Самоцветные горы караваны рабов.
Эврих долго смотрел на две широкие колеи, тускло мерцавшие сквозь слой пыли словно бы отполированной твердью… Ему показалось, дорога дышала таким чудовищным горем, что смеяться и рассуждать здесь о чём-то весёлом было бы настоящим кощунством. Насторожился и притих даже Шамарган. Сам же Эврих не сразу собрался с духом, чтобы тихо спросить ехавшего рядом с ним Волкодава:
– Ты… шёл здесь?
Венн отозвался, помолчав:
– Нет. Ксоо Тарким купил меня позже… Меня привезли в клетке и совсем с другой стороны.
Эвриху показалось, его вопрос на время отвлёк Волкодава от каких-то мыслей вполне потустороннего свойства. Аррант не знал, что именно это были за мысли, да и знать не хотел, но они всё равно ему очень не нравились. Он сказал просто для того, чтобы что-то сказать:
– Так дело пойдёт, скоро здешнюю дорогу тоже решат замостить! И получится она ещё пошире старого большака!..
Волкодав коротко отозвался:
– Не замостят.
Глубокое и синее саккаремское небо с самого утра было тусклым, чувствовалось приближение ненастья, против всех обычаев здешнего погодья<Погодья, погодье – здесь: климат. > подбиравшегося с северной стороны. И, как часто бывает в безветренную погоду, вершины облаков не спешили показываться над горизонтом, лишь посылали впереди себя гнетущую удушливую жару. В дорожной пыли ползали отяжелевшие насекомые, других над самой землёй подхватывали проворные ласточки.
Так совпало, что слова Волкодава сопроводил далёкий раскат грома. Эврих вздрогнул в седле, ему стало по-настоящему жутко. Он вспомнил кое-что, относившееся ко временам Последней войны. Что-то о совокупности человеческого страдания, которое, превысив некую меру, обретает собственное существование и становится страшной сокрушающей и очистительной силой. Но эта сила не может разить сама по себе, ибо нет разума у страдания. Нужен человек, который не побоится растворить себя в этом раскалённо-кровавом потоке и тем самым дать ему осмысление… Человек, для которого оставить на лике Земли морщину этой напитанной людским горем дороги окажется столь же невозможным, как для него, Эвриха, когда-то невозможно было оставить в этом мире Огненное зелье воришки-колдуна Зачахара… Он, Эврих, тогда поставил на кон очень многое. И не только собственную жизнь, но даже посмертие: убил мага, который почитал его за союзника и чуть ли не друга. И уцелел только промыслом Всеблагого Отца Созидателя, вовремя пославшего ему на выручку великого Аситаха…
Сколько ни гордился аррант своим хладнокровием учёного, своей способностью отстраненно размышлять о вещах, повергающих в трепет и смущение иные блистательные умы, – эту мысль его разум просто отказался пестовать. И тем более делать из неё выводы. Эврих завертелся в седле, ища спасения от того, что упорно лезло ему на ум… И почти сразу воскликнул:
– Винитар! Слышишь, кунс Винитар! Что у тебя с рукой?
Все невольно посмотрели на Винитара. Тот вправду держал поводья послушного Сергитхара одной левой рукой, а правую, с рукавом, натянутым на самые пальцы, не отнимал от груди. Было видно, что общее внимание не доставило сегвану особого удовольствия.
– Что у тебя с рукой? – повторил Эврих. Винитар равнодушно пожал плечами:
– Ничего. Попортил немного.
– Вижу я, какое “немного”! – почти с торжеством закричал Эврих, хотя на самом деле был весьма близок к слезам. Невольничья дорога, что ли, так на него действовала?.. – Знаю я вашу породу! Доводилось уже с такими, как ты, горя хлебать!..
Слова неудержимо сыпались с языка. Он принялся ругаться, громко и непотребно, с красочными “картинками”<С “картинками”, “картинки” – матерные выражения. >, требуя немедленного привала, костра и чистой воды, не говоря уже о своём лекарском припасе. Афарга кривила надменные губы, парнишка Тартунг взирал на господина и старшего друга в немом восхищении: ишь, оказывается, как густо умел изъясняться благородный аррант!.. Уж сколько они с ним путешествовали, в каких переделках бывали, но подобного красноречия, право, Тартунг доселе за ним даже не подозревал!..
Остальные смотрели на Эвриха, как на больного, который привередничает и чудит, горя в лихорадке. Грех не потакать желаниям такого бедняги. Глядишь, потешится да и вжиль<Вжиль – на поправку, к жизни. > повернёт. Или хоть успокоится на какое-то время…
Они остановились у первого же ручейка, рядом с которым, благодарение Богам Небесной Горы, не оказалось следов стоянки рабских караванов. Был устроен костёр, и, пока грелась вода в котелке, Винитар неохотно засучил правый рукав. Кисть руки оказалась не только прикрыта тканью рубашки, но и замотана тряпицей. Повязка сразу показалась Эвриху слишком тугой.
– Где попортил? – спросил он сегвана.
Тот снова пожал плечами, по-прежнему считая, что аррант беспокоится о ерунде:
– Тогда в Чирахе, у мельника… охранника вразумлял.
– И он тебя?..
– Нет. О зуб его вроде оцарапался.
– Оцарапался!.. – простонал Эврих. Сколько раз у него на глазах гибли сильные люди из-за пустячных царапин, вовремя не промытых от грязи. Он со всей живостью вообразил гнусный рот и гнилые зубы охранника, которому Винитар своротил на сторону рыло…
Кончик тряпицы был завязан надёжным сегванским узлом. Он выглядел неприступным. Эврих нашарил нож, но Винитар потянул свободной рукой, и узел легко распустился.
– Ты помочился хоть на неё?.. – спросил лекарь в отчаянии, разматывая повязку.
Винитар вздохнул:
– А то как же.
Эврих бросил тряпицу в костёр. Было похоже, что сбывались его худшие опасения. Освобождённая от повязки рука напоминала гнилой бесформенный клубень. Особенно скверно выглядело основание ладони. Там не было раны, её успела затянуть новая кожа, но изнутри лез багрово-жёлтый, очень неприятный с виду бугор. И было видно, что пальцами Винитар старался не шевелить.
Тартунг раскрыл ларец, принесённый из сложенных наземь вьюков. Тускловатое солнце отразилось в стеклянных боках маленьких баночек с разными жидкостями и порошками… и на лезвиях нескольких небольших, но бритвенно-острых ножичков разной формы. Винитар покосился на них, но ничего не сказал.
Пальцы арранта цепко оплели запястье кунса, левая ладонь с разведёнными пальцами замерла над его распухшей ладонью, потом сдвинулась, опять замерла… Эврих даже прикрыл глаза, словно к чему-то прислушиваясь, и наконец удовлетворённо кивнул. Не глядя сунул руку в ларец и вытащил нужную баночку. Тщательно смазал всю кисть Винитара прозрачным раствором, пахнувшим резко, но довольно приятно. Снова потянулся к ларцу и взял самый маленький нож…
– Тебя подержать, может быть, белобрысый? – участливо осведомилась Афарга.
Винитар вскинул на неё взгляд, надменностью не уступавший её собственному, и в это время Эврих очень быстро крест-накрест чиркнул тоненьким лезвием.
Винитар вздрогнул, помимо воли дёрнул руку к себе… Опухоль же словно взорвалась, из неё обильно, плотными сгустками полез гной. Аррант с силой надавил пальцами, гной постепенно иссяк, его сменила чистая кровь. И… сначала Эврих, а потом все шестеро молча уставились на то, что вышло вместе с гноем.
На ладони Винитара, исторгнутый воспалившейся раной, красовался выбитый зуб. Крупный и отменно здоровый человеческий клык.
Надобно думать, подобного хохота невольничий тракт за все века своего бытия ещё не слыхал…
А где-то на севере, не приближаясь и не удаляясь, глухо рокотал, ворочался в небесах очень необычный для саккаремской осени гром.

* * *

Спустя сутки после приезда псиглавцев в деревне Парусного Ската уцелели только те собаки, которых хозяева успели спрятать в домах. Но долго ли просидит собака в четырёх стенах? Рано или поздно ей понадобится выйти во двор… А во дворе тут как тут зубастая пасть, если не две-три враз. Спастись было невозможно, даже у хозяина под ногами. Хозяева сами торопились убраться с дороги, особенно после того, как нескольких жителей деревни псы сшибли наземь и, не покусав, для острастки тем не менее вываляли в пыли. Старейшина Хряпа набрался решимости и попросил главаря “желанных гостей” как-то прибрать к рукам стаю, шаставшую по деревне.
– Зачем? – прозвучал хладнокровный ответ. – Пускай тешатся, пускай лютости набираются…
Кобели давили кобелей, суки рвали сук и щенят, преследовали коз и овец, пускали по ветру куриные перья. Порода их звалась “гуртовщиками пленных”; она велась чуть ли не с Последней войны, якобы от собак мергейтов Гурцата, прозванного где Великим, где Жестоким, где вовсе Проклятым. Четвероногие душегубы распоряжались деревней, точно взятой с боя, и покамест обходили только один дворик. Тот, где обосновались трое веннов и их посестра. Не потому обходили, что совесть мешала. Просто поперёк входа по-прежнему стойко лежала Игрица, и с ней не хотели связываться даже самые матёрые и свирепые суки, а тем более кобели. Игрица защищала своё и очень хорошо знала, за что собиралась положить жизнь, и о том внятно говорил весь её вид: подойди первым – умрёшь. А в глубине дворика, у порога клети, виднелась ещё одна серая тень, в два раза грознее и больше. Бесстрашный в распрях Застоя не затевал драк с кобелями, но, даже смоги кто перешагнуть через Игрицу, – прежде, чем обидеть хозяйку и малышей, встретил бы смерть. И об этом тоже говорилось куда как понятно, на языке, доступном всякой собаке. Это же за сто шагов веет, если кто готов положить жизнь, да не за себя – за тех, кого полюбил… Такому в зубы лезть – верная гибель. “Гуртовщики” и не лезли. Прохаживались поодаль, выхвалялись никем не оспоренной силой, дыбили на загривках скудную шелковистую шерсть… а напролом не пытались. Зачем?
Венны решили уходить не то чтобы совсем тайно, но и без особого спроса и разговора. Эрминтар всё же решила наведаться к дому набольшего, где в каком-то сарае лежала её котомка с вещами. О том, чтобы забрать всё, не шло речи, но было кое-что, что она никак не могла здесь покинуть. Парные булавки для плаща, материна памятка. И костяной вязальный крючок, доставшийся от прабабки: Эрминтар была старшей дочкой в семье. Этого у неё не посмели забрать даже злые жёны и сестры тех, кто каждый день смешивал “выкупную” с грязью земной. Даже и у неё, бесправной, было кое-что своё и святое. Отнять это – лишиться благословения Матери Роданы, подательницы потомства. Как же позади бросить, как с собой не забрать?..
Эрминтар ушла, пообещав скоро вернуться, но не появлялась подозрительно долго, и Шаршава забеспокоился. Уже сгущался вечер, хмурый и по-осеннему тёмный, суливший возможность невозбранно добраться до лодки, благо ворота тына теперь не закрывались ради удобства собак. “А от кого тебе затворяться-то, доколе мы здесь?..” – вроде бы сказал Хряпе главарь. В доме набольшего как раз происходил пир, устроенный ради приезда псиглавцев, и там в ожидании кусков вертелась вся свора; кто бы что ни говорил, сторожить входы-выходы из деревни они и не думали. Это было хорошо, потому что Заюшка с Оленюшкой и обоими волкодавами погрузились в лодку спокойно и невозбранно. Отвяжи верёвку – и в путь. Но где же Эрминтар, не случилось ли чего нехорошего?..
Шаршава оставил храбрых девок на попечении псов и пошёл искать названую сестру.
У него отлегло от сердца, когда он увидел её, одиноко стоявшую у дома набольшего, возле задней стены. Однако, подойдя ближе, кузнец понял, что рано возрадовался. Эрминтар боялась сдвинуться с места и только беспомощно прикрывала руками живот, а в двух шагах перед ней, не давая пройти, разлёгся вожак “гуртовщиков”. Он чавкал и порыкивал, обгладывая большую говяжью кость, щедрый подарок хозяина. Других собак поблизости видно не было. Вожака боялись, и, когда он ел, никто не осмеливался подходить. Может, ему не понравился костыль Эрминтар, может, ещё что?.. Он покамест не покусал женщину, но стоило ей шелохнуться, как он вскидывал голову. Раздавался такой рык, что делалось ясно, каким образом его предки вдвоём-втроём сопровождали сотенные толпы пленных и никому не позволяли сбежать.
Шаршава подошёл на несколько шагов и, когда на него обратился гневливый взгляд маленьких глаз, полускрытых кожными складками, – проговорил со спокойной укоризной:
– Безлепие творишь, государь пёс! Сделай уж милость, позволь ей пройти. Она за твоей едой не охотница!
Любой разумный пёс из тех, с которыми Шаршава имел дело раньше, без затруднения понял бы его речи. Ну, может, не до последнего слова, но то, что ему ни в коем случае не чинилось обиды и люди как раз хотели оставить его в покое – воспринял бы обязательно. Воспринял бы – и позволил миновать свою драгоценную кость, может, порычав для порядка, но уж не более… Чего доброго, ещё и подвинулся бы, являя ответную вежливость и убираясь с дороги. С вожаком, украшенным полосами по стальной шерсти лап, получилось наоборот. Чужой человек – мужчина – подошёл к нему во время еды да притом отважился заговорить! За подобную дерзость наказание полагалось только одно…
Вожак не спеша поднялся и с глухим утробным ворчанием пошёл на Шаршаву. Пошёл вроде не торопясь, но кузнец понял: сейчас прыгнет. Будь на месте Шаршавы любой венн из рода Серого Пса, лютый зверь давно бы вилял хвостом, изнемогая от счастья. А то бы и кость свою приволок в подарок новому другу. Будь кузнец просто человеком, досконально изведавшим все пёсьи повадки, вожак опять-таки давно сам ушёл бы прочь со двора, смутившись либо просто устав вотще нападать на непонятного и странно неуязвимого супротивника… Увы, человек не может обладать всеми качествами одновременно, каждый молодец и умелец в каком-то одном деле, которое избрал для себя. И Шаршава поступил просто как очень решительный и сильный мужчина. Пёс взвился, распахивая бездонную пасть… Кузнец успел принять его на левую руку, худо-бедно защищённую плотной, от дождя, кожаной курткой. Зубищи сомкнулись, шутя вспоров толстую кожу, рука сразу отнялась по самое плечо… но и отнявшейся рукой Шаршава сумел рвануть кверху, тогда как правая уже опустилась на шею животного чуть позади выпуклого затылка. Шаршава никогда не участвовал на ярмарках в обычных развлечениях кузнецов, прилюдно игравших кувалдами и на потеху девкам наматывавших гвозди на пальцы. Не потому, что считал это зазорным, просто не находил тут ничего необычного и дающего повод похвастаться. Железо, оно железо и есть; что же не согнуть его, не сломать?..
…Позвонки вожака сухо и отчётливо хрустнули. Голова с остановившимися глазами неестественно запрокинулась на сломанной шее, пасть обмякла, и Шаршава стряхнул наземь тяжело обвисшее тело. Онемение в руке отпустило, но на смену ему начала разрастаться тяжёлая бьющаяся боль, а рукав принялся быстро намокать и темнеть. Это, впрочем, могло подождать. Кузнец шагнул мимо дохлой собаки и здоровой рукой обнял бледную трясущуюся Эрминтар:

* * *

Эврих не без содрогания ожидал, как что будет, но всё произошло, пожалуй, даже с пугающей обыденностью.
– Ты просил показать место, где меня купил Ксоо Тарким, – сказал Волкодав. – Вот оно.
Могучие и немыслимо древние леса северного Саккарема успели остаться далеко позади, кругом расстилались кустарниковые пустоши, порождённые холодными сухими ветрами, постоянно дувшими с гор. Место же, которое Волкодав указал Эвриху, не являло собой ничего примечательного. Это даже не был перекрёсток дорог, заслуживавший такого названия. Просто узенькая – небольшой тележке проехать – тропка, не то вливавшаяся в невольничий большак, не то ответвлявшаяся прочь. Чтобы двадцать лет спустя узнать подобное место, оно должно быть врезано в память не иначе как калёным железом. Или, по крайней мере, кандальным железом, которое в общем-то ничем калёному не уступит…
Небо оставалось всё таким же мутным, пепельно-голубым, и с северо-восточной стороны в нём уже проступали белёсые мазки горных вершин. Эвриху показалось очень закономерным, что совсем рядом с памятным местом, у не до конца высохшего озерка, расположился на отдых рабский караван. Пасущиеся лошади, среди которых выделялась пегая красавица кобыла. Повозка с добротным кожаным верхом, где сохранялись припасы и, вероятно, ехал кое-кто из рабов, нуждавшийся в сбережении от тягот дороги. Костерки, небольшая палатка для господина…
И кучка пропылённых людей, расположившихся позади повозки, вдоль уложенной наземь длинной и толстой цепи.
При виде подъехавших поднялись на ноги не только надсмотрщики, но и – неожиданно – кое-кто из невольников.
– Наставник, Наставник, я здесь!.. – сорвался отчаянный молодой голос.
В сторону кричавшего, держа наготове палку и негромко ругаясь, сразу пошёл старший надсмотрщик – могучий седоволосый мужик, выглядевший неутомимым в движениях. Не дошёл: крупный серый конь, слегка высланный седоком, оттёр его в сторону.
– Не стоит бить этого человека, почтенный, – глядя сверху вниз на постаревшего, но как прежде крепкого Харгелла, сказал Волкодав. – Я привёз грамоту о его свободе. И выкуп, который достойно вознаградит твоего хозяина за хлопоты с невольником, по ошибке осуждённым на рабство. Можем ли мы видеть достойного Ксоо Таркима?

* * *

В стране веннов наступила осень, а с нею – свадьбы и ярмарки. И случилось так, что на весёлом и шумном торгу женщине из рода Пятнистых Оленей, с самой весны сильно горевавшей об ослушнице дочери, приглянулась связочка копчёных кур, выложенных на лоток почтенной полнотелой Зайчихой.
Да не сами курочки привлекли взгляд. Померещилось нечто знакомое в узлах плетения сеточек, куда румяные тушки были заключены…
– Скажи, сестрица милая… – начала было Оленуха, однако совсем рядом послышался горестный плач, и обе женщины обернулись. Поблизости от них стоял племянник доброй Зайчихи, ученик кузнеца. Смущённый парень держал в руках кованый светец в виде еловой веточки с шишками и не хотел отпускать, но приходилось: заливаясь слезами, вещицу тянула к себе, прижимала к груди женщина из рода Щегла.
И надо ли упоминать, что чуть позже одна из трёх выставила кувшин горького пива, другая принесла пирожков, третья разломила, угощая, тех самых кур, – и новые сестры, породнённые своевольными чадами, до позднего утра сидели все вместе, и наговориться не могли о своих детях.

Шла девчонка по лесу морозной зимой.
Из гостей возвращалась на лыжах домой.
И всего-то идти оставалось версту –
Да попался навстречу косматый шатун.
Отощалый, забывший о вкусе добыч…
Неожиданно встретивший лёгкую дичь…
Тут беги не беги – пропадёшь всё равно:
Разорвёт и сожрёт под корявой сосной.
Обомлела девчонка, закрыла глаза…
Оттого и не сразу приметила пса.
И откуда он там появился, тот пёс?
Может, вовсе с небес? Или из-за берёз?
Он мохнатой стрелой перепрыгнул сугроб!
Людоеда-медведя отбросил и сгрёб!..
Под покровом лесным, у девчонкиных ног
По кровавой поляне катался клубок.
Две железные пасти роняли слюну:
Посильнее схватить!.. Побольнее рвануть!..
Эхо грозного рыка дробилось вдали.
Когти шкуру пороли и воздух секли,
Оставляя следы на древесной коре…
Только смерть прервала поединок зверей.
Потревоженный иней с ветвей облетал.
Морщил морду медвежью застывший оскал.
Невозможной победе всю душу отдав,
Чуть живой распластался в снегу волкодав..
И тогда-то, заслышав о помощи крик,
Появился из леса охотник-старик.
Оглядевшись, качнул он седой головой:
“Век живу, а подобное вижу впервой!
Ну и пёс!.. Это ж надо – свалил шатуна!
Да подобных собак на сто тысяч одна!
Но сумеет ли жить – вот чего не пойму…
Ты ли, внученька, будешь хозяйка ему?”
Вот вам первый исход. “Нет, – сказала она. –
Не видала его я до этого дня…”
И охотник со вздохом промолвил: “Ну что ж…”
И из ножен достал остро вспыхнувший нож…
А второй не чета был такому исход.
“Мой! – она закричала, бросаясь вперёд. –
Коль сумел заступиться – отныне он мой!
Помоги отнести его, старче, домой!”
А теперь отвечай, правоверный народ:
Сообразнее с жизнью который исход?

7. Оборотень, оборотень, серая шёрстка…

Его звали Гвалиором, и когда-то он думал, что его служба здесь должна была вот-вот завершиться. Он копил на свадьбу, без конца подсчитывал свои сбережения и прикидывал, сколько ему ещё остаётся. Сперва годы, потом месяцы, потом чуть ли не вовсе седмицы… И вдруг настал день, когда приехал дядя Харгелл и он получил известие, что в родном Нардаре милостью кониса вышел новый закон о женитьбах. И его девушка, ради которой он пошёл на проклятую, но очень денежную работу в Самоцветные горы, тут же выскочила за другого.
Так случилось, что вскоре разразились ещё иные события, отсрочившие для него окончание службы… И, пока они длились, он понял: идти отсюда ему некуда. Он успел подзабыть, что за мир лежал там, вовне, за отвесными на вид, чёрными против солнца громадами, в которые зримо упиралась дорога, тянувшаяся от Западных-Верхних ворот… И, пожалуй, он отчасти побаивался этого мира. Здесь, в рудниках, по крайней мере всё было привычно. Рабы, надсмотрщики, чёткий круг каждодневных обязанностей… А что ждало его там? За пределами?.. И кто ждал его там, кому он был нужен?
Здесь у него имелось положение и весьма неплохой заработок, здесь его знали и даже кое-кто уважал. Отправляться в дальние дали и заново всё начинать?.. А не поздновато ли – к сорока с лишним годам?..
Гвалиор шагал нескончаемыми лестницами вниз и хмуро думал о том, что здесь, в Самоцветных горах, со многими происходило подобное. Человек вербовался сюда, искренне полагая, что останется на годик-другой, поднакопит деньжат, и тогда-то… А потом как-то незаметно проходили сперва десять лет, затем двадцать, а там и целая жизнь. Да. Самоцветные горы крепко держали не только тех, кто был прикован в забоях.
Гвалиор вытащил из поясного кармашка плоскую стеклянную флягу, свинтил крышечку и отпил глоток. Благословенное пламя сладкой халисунской лозы отправилось в путь по его жилам, делая неразрешимые заботы легко одолимыми и почти смехотворными. Гвалиор знал, что облегчение это лишь временное, но всё равно прибегал к нему каждый день, снова и снова. Он и теперь с большим удовольствием опустошил бы всю фляжку, но было нельзя. Запасы подходили к концу. Этак разгонишься – и потом вовсе никакой радости до самого приезда купцов. Гвалиор сделал ещё глоток и вновь завинтил фляжку. Однажды на такой же лестнице его рука дрогнула, крышечка запрыгала по ступенькам и исчезла в отвесном колодце воздуховода. В тот же вечер он отправился к сребро-кузнецам, захватив с собой два серебряных лаура, и ему сделали новую крышечку. На хитром вертящемся колечке с цепочкой, чтобы крепить её к кожаному чехлу, оберегавшему стекло. Иначе давно точно так же бы потерялась.
Гвалиор с несколькими старшими надсмотрщиками спускался на самый нижний, давно оставленный проходчиками двадцать девятый уровень Южного Зуба. Когда-то там добывали опалы баснословной ценности и красоты, но потом гора сурово покарала не в меру алчных смертных, дерзнувших слишком глубоко забраться в её недра. В опаловом забое случился удар подземных мечей, равного которому не припоминали даже рудничные старожилы вроде главного назирателя Церагата. Погибло восемнадцать рабов. И, что существенно хуже, выработку пришлось прекратить. Теперь забой стоял даже не заваленный – запертый здоровенными воротами, целиком отлитыми из бронзы. И старший назиратель Церагат сам, не доверяя помощникам, время от времени спускался туда убедиться, всё ли в порядке.
Раньше этим занимался господин распорядитель Шаркут. Собственно, запертый уровень и теперь должен был находиться в ведении рудничного распорядителя, а уж никак не назирателя, начальствующего над войском надсмотрщиков, но времена изменились. Шаркут умер три года назад от неизлечимой болезни. Никто не заметил, как она к нему подобралась. Он просто начал останавливаться на ходу или замолкать на полуслове, а потом не мог вспомнить, куда шёл и о чём говорил. Сперва изредка, потом всё чаще и чаще. Страшная это была перемена в человеке, чья память хранила все сведения о многочисленных копях и, более того, о рабах, махавших кирками в каждом забое. Спустя полгода Шаркут перестал узнавать старинных знакомых и, наконец, умер, и вместо него появился новый распорядитель. Вольнонаёмный аррант по имени Кермнис Кнер.
Это было очень странное событие само по себе. До сих пор арранты в Самоцветные горы нанимались исключительно редко, на рудниках даже поговаривали, будто жители просвещённой страны брезговали трудиться в этой вотчине страданий и смерти, – не брезгуя, правда, получаемыми оттуда камнями. Удивительно ли, что про Кнера немедленно поползли самые разные слухи! Кое-кто утверждал, будто он повздорил с придворными учёными Царя-Солнца и был вынужден покинуть Аррантиаду, не дожидаясь гонений. Другие были уверены, что его, не иначе, застигли в спальне младшей царевны, и именно этот проступок стал поводом к бегству…
Слухи подогревались ещё и тем обстоятельством, что у Шаркута были очень знающие и опытные помощники, ожидавшие, что в ранг распорядителя возведут кого-то из них. Однако с Хозяевами не было принято спорить. А кроме того, понятная ревность этих людей быстро утихла. Кермнис Кнер оказался полной противоположностью Шаркуту. Он предоставил унаследованным помощникам вести дела в забоях и распоряжаться каторжниками так, как они находили нужным. Сам же урядил несколько мастерских – и с головой погрузился в постройку и опробование разных механизмов для подземных работ. Шаркут предпочитал действовать по старинке, используя лишь подтвердившие свою надёжность устройства вроде водяных воротов и подъёмников, и всего меньше заботился о сбережении дармового невольничьего труда. Кнер, напротив, без конца налаживал какие-то новые приспособления. Когда они начинали работать, то работали, как правило, здорово. Но при наладке обязательно случались разные неприятности, а поскольку механизмы были всё тяжёлые и громоздкие, почти каждый был оплачен жизнью рабов. Это ни в малейшей степени не останавливало Кермниса Кнера. Погибших сбрасывали в отвалы, и распорядитель невозмутимо продолжал делать своё дело, и вот тут они с Шаркутом были поистине родственники.
Но люди, как всем известно, очень не любят никаких новшеств, и особенно в деле, которым много лет занимаются. Люди начинают думать, от каких Богов идёт то или иное новое веяние, от Светлых или от Тёмных, и приходят к убеждению, – что не от Светлых. Удивительно ли, что затеи Кнера чем дальше, тем больше обрастали очень скверными сплетнями.
Последняя по времени состояла в том, что – конечно же, вследствие его работ! – из подземелий, чуя неизбежность погибельных бедствий, якобы начали уходить крысы.
Так совпало, что первым выпало узнать об этом именно Гвалиору.
Он был едва ли не единственным на все три Зуба надсмотрщиком, у которого среди рабов водились друзья, – насколько вообще возможна дружба между каторжником и свободным. Собратья по ремеслу смеялись над ним, но он своих привычек не изменял. Даже подручных подбирал себе под стать, тоже таких, кто без крайней необходимости не хватался за кнут. Смех смехом, но рабы, вверенные Гвалиору, вели себя тихо, не набрасывались на надсмотрщиков и не затевали между собой свар. И вот однажды двое опасных с двадцать третьего уровня, к которым только он ходил в забой без кнута и кинжала, пожаловались ему, что уже несколько дней им не удаётся раздобыть рудничного лакомства – крысы, убитой метко пущенным камнем.
“В соседних забоях то же самое, господин, – сказал один из прикованных. – На всем уровне и внизу. К чему бы такое?”
“Если вдруг что… ты уж побереги себя, господин Гвалиор”, – тихо добавил второй.
Получив ещё несколько подтверждений этого слуха, нардарец для очистки совести рассказал Церагату. Старший назиратель очень обеспокоился и почему-то принялся чаще обычного мотаться на двадцать девятый уровень, к бронзовым, надёжно запертым воротам, – вот как теперь. И вместе с ним, в сорок петель кроя бесконечную череду лестниц, были вынуждены тащиться вверх-вниз его ближайшие подчинённые, такие как Гвалиор.
Самому же нардарцу с того дня повадились сниться очень скверные сны.
Ему снилась рудничная легенда, родившаяся здесь, под Южным Зубом, лет этак десять назад, и с тех пор чтимая, пожалуй, побольше, чем связанные с Белым Каменотёсом и Горбатым Рудокопом, вместе взятые. О ней строго запрещалось упоминать, ослушника из числа рабов ждало полсотни плетей, то есть почти верная смерть, а надсмотрщика – ощутимая убыль в заработке. Легенда была очень опасная, ибо призывала чуть ли не к бунту. Но куда было деваться Гвалиору, если волею Священного Огня он присутствовал при рождении этой легенды и, кажется, даже сподобился чуть-чуть в ней поучаствовать?.. Что ему было делать, когда друзья-рабы просили его поведать о невольнике, прозванном, как пелось в опять-таки запретной Песне Надежды, Грозою Волков?.. Только надеяться, что его не выдадут.
До сих пор не проболтался никто… И вот теперь человек, которого он знал под именем Пёс, приходил к нему по ночам. Он что-то говорил Гвалиору, о чём-то предупреждал, и во сне тот хорошо понимал его, но, просыпаясь, не мог припомнить, о чём шла речь. “Наверно, умру скоро”, – думал нардарец. Насколько ему было известно, невольник по имени Пёс погиб на леднике за отвалами, хотя, правду молвить, его мёртвого тела так потом и не нашли. Ну а зачем бы мёртвому приходить в сон живого, как не для того, чтобы позвать за собой?..
Гвалиор посмотрел на стену, поблёскивавшую в чадном свете факела зеленоватыми сколами златоискра…<Златоискр – минерал авантюрин. > Семнадцатый уровень. Ещё дюжина уровней вниз, потом, во имя Чёрного Пламени, не менее двадцати – вверх… И такое вот наказание – почти каждый день. Да холера бы с ними, с этими сбежавшими крысами!.. Спрашивается, ну какая нелёгкая тянула его за язык?..
На следующем, восемнадцатом уровне стройная череда лестниц была нарушена из-за новой машины Кермниса Кнера, разворотившей ступени. Пришлось долго идти по длинному штреку<Штрек – горизонтально расположенная горная выработка, не имеющая выхода на поверхность. > к следующему лестничному колодцу. Вереницы существ, когда-то бывших людьми, катили к подъёмнику тяжёлые тачки, наполненные рудой. Вываливали их в объёмистые бадьи, качавшиеся на прочных канатах, и порожними торопились обратно. Надсмотрщики окриками и кнутами заставляли их прижиматься к стенам: дорогу господину Церагату и его свите!..
Гвалиор опять раскупорил свою фляжку и сделал радующий сердце глоток. Мысль о возможности близкой смерти оставила его, пожалуй, равнодушным, но заставила кое-что вспомнить. Дело было четыре года тому назад, под самую осень, как и теперь; очередной невольничий караван привёз в рудники девок. Надсмотрщики из свободных, в особенности старшие, имели право выбирать, и Гвалиор выбрал. Ему приглянулась конопатая невольница из Нарлака, чем-то похожая на его прежнюю невесту, Эрезу. За это сходство ей следовало бы ежечасно благодарить и Священный Огонь, и подряд всех Богов, которых она смогла бы припомнить. Потому что Гвалиор, проявив совершенно недостойное и, более того, вовсе не свойственное ему мягкосердечие… взял да и заплатил за девку полный выкуп, приобретя её для себя одного. Так и жила она у него в домашнем покойчике, редко высовываясь наружу. Не пошла по рукам, не погибла, не опустилась и не спятила от унижения и побоев… Год спустя вновь приехал дядя Харгелл, и глаза у старика полезли на лоб: двоюродный племянник с рук на руки передал ему зарёванную молодёнку с животом, который, что называется, лез на нос. И наказал отвезти её к своим родителям, в горную нардарскую деревню.
“Да она ж у меня рожать примется прямо в телеге!..” – не на шутку испугался свирепый старый надсмотрщик.
“Справишься…” – был ответ. Конопатая благополучно произвела на свет сына, ни с кем в деревне не спуталась, Гвалиоровы родители звали мальчика внуком, а он их – дедушкой-бабушкой. Девка же всякий раз присылала ему с дядей отменно тёплые, любовно связанные шерстяные носки. Кажется, она его ждала, дурёха. Гвалиор не очень-то расспрашивал о ней и о сыне. Он не собирался возвращаться туда.
Но почему с тех же самых пор, как ему начал сниться давно погибший приятель, он и о конопатой повадился вспоминать всё чаще и чаще?..

* * *

– Кажется, мне снова повезло, – сказал Волкодав. – Опять я был у тебя в руках… И опять ты меня не убил.
Они с Винитаром стояли на пустой, далеко видимой в обе стороны дороге. Винойр держался поодаль, присматривая за двумя конями: Сергитхаром и серым. На сером обратно в Саккарем поедет молодой кунс. “Конь мне больше не нужен…” – сказал Волкодав.
– Но ты знай, что мы с тобой ещё встретимся, – негромко проговорил Винитар. Его лицо было, по обыкновению, бесстрастно, но глаза улыбались. Невесело и очень тепло.
Может быть – в другой жизни… – подумал Волкодав, но вслух ответил:
– Я был в твоей стране, теперь твой черёд приехать в наши края. – И добавил: – Вместе с кнесинкой Елень.
– Когда нас поженили, – качнул головой Винитар, – я был Стражем Северных Врат. А теперь я вождь без племени и кунс без корабля.
– У вас есть вы сами, неужто этого мало?.. – сказал Волкодав.
Винитар вздрогнул… А Волкодав отошёл от него к Эвриху и прицепил поверх кладей вьючной лошади свой заплечный мешок. Он оставил при себе лишь оружие, кремень с кресалом да тёплый старый плащ на сером меху. Книги, одна из которых так и осталась непрочитанной, теперь только отяготили бы его. Между книгами лежал и замшевый мешочек с сапфировым ожерельем. Уж кто-кто, а Эврих рано или поздно доберётся до беловодского Галирада.
Сколько всего я собирался рассказать тебе, Эврих… И не рассказал!
– А ты знаешь, кто нынче в свите у старика Дукола? Личным телохранителем?.. – плохо справляясь с прыгающими губами, выговорил аррант. – Слепой Дикерона, вот кто! Метатель ножей!.. Ты хоть помнишь его?
– Как же, – кивнул Волкодав. – Ещё бы не помнить.
И тебя ни о чём толком не расспросил… Эврих мрачно предрёк:
– Он никогда мне не простит, что я тебя не привёз!
Венн развёл руками:
– Ну… отобьёшься как-нибудь. Ты кан-киро, надеюсь, не совсем позабыл?
Эврих промолчал, лишь в глазах билось безнадёжное: “Во имя замаранных ягодиц Прекраснейшей, поскользнувшейся у родника!.. Ну вот почему, когда совершается расставание навсегда, вместо самого важного только и приходит на ум какая-то чепуха?..”
Винойр не смотрел на венна, старательно отводил глаза. Вчера, когда Ксоо Тарким прочитал письмо чирахского вейгила, пересчитал деньги и на руке шо-ситайнца расклепали цепь, парень умудрился почти сразу едва не поругаться с Наставником. Он принялся подбивать Волкодава освободить весь караван. Оказывается, он уже прикинул, что даже вдвоём они легко совладают с надсмотрщиками, Харгелла убьют насмерть его же палкой, а Таркима привяжут к хвосту пегой кобылы: “Там такие люди, Наставник!.. Некоторые, да… верёвка плачет… но остальные! Кто задолжал, кто слишком богатому в обьиной драке ухо расплющил…” – “Нет”, – сказал Волкодав. И не пожелал объяснить причину отказа. С этого времени Винойр держался с ним очень почтительно, но отстранённо.
О том, что они расстаются, Волкодав удосужился объявить только сегодня утром, когда заливали костёр. “Куда собрался-то? – вновь, как когда-то, спросил язвительный Шамарган. – Домой к себе, что ли, надумал через горы махнуть?..” Венн подумал и кивнул: “И так можно сказать…”
Винойр вдруг бросил поводья обоих коней, подбежал к Волкодаву, и они обнялись.
– А мне ты ничего не скажешь, венн? – хмуро и зло спросил Шамарган. Волкодав ответил не сразу, и лицедей почти выкрикнул: – Ну да, что со мной говорить, я же дерьмо!.. Да!.. Дрянь, дерьмо, мусор!.. Меня, младенца, нашли нищие, искавшие поживы в куче отбросов!.. Вот!.. У меня не было родителей, я никому был не нужен!.. Я решил отомстить и пошёл к служителям Смерти… Я думал… неважно, что я думал… нас с напарницей послали в Кондар, истреблять какую-то танцовщицу… повинную только в том, что не захотела причинять своими плясками гибель… Там мою напарницу загрызла сторожевая собака, а я… я вроде понял… Я попал к Хономеру, я думал… Э, да что со мной рассуждать, я же мусор, и место мне на помойке! И он рванулся было прочь, налаживаясь куда-то бежать. Волкодав придержал его за плечо. Глупый ты, парень, хотелось ему сказать. Чего ради мечешься? Чего ищешь по разным храмам такого, чего в тебе самом нет?.. Ты же поэт, дурачок. На что тебе вымышленные отцы? У тебя и так звание повыше любого, которое могут дать люди…
Он сказал:
– Ты называл себя сыном Тразия Пэта и жаловался, что не умеешь даже зажигать огонь… На самом деле ты умеешь. Смотри, это же так просто…
Он опустился на корточки, и его ладонь зависла над кучкой сухих веточек и травинок. Мгновенное напряжение всего тела, едва заметное движение… и над кучкой заплясал сначала дымок, а затем – весёлые язычки, почти невидимые при ярком дневном свете.
Когда Шамарган наконец поднял глаза, Волкодава рядом с ним уже не было.
Теперь Эврих хорошо понимал, что означали слова венна, сказанные несколькими днями раньше:
“Как бы ты отнёсся, брат, если бы я… – тут он чуть помялся, – …если бы я вручил тебе месть?”
На самом деле он хотел сказать “завещал”, но пожалел, остерёгся пугать. Эврих же не сообразил, что к чему, и привычно насторожился:
“Какую-какую месть?..”
Воображение уже рисовало ему всякие ножи, воткнутые в спину, и прочие варварские штучки… Стыдно было теперь даже вспомнить об этом.
“Месть, которую я не могу исполнить, а ты можешь, – терпеливо пояснил Волкодав. – Есть в Аррантиаде один… Кимнот Звездослов. Книжки пишет сидит. Настоящей учёности в нём на ломаный грош, зато есть другая способность, более важная: убеждать вельмож и правителей, что только он – самый знающий и разумный и слушать надо только его. А тех, кто осмеливается противоречить ему, – на каторгу отправлять”.
“Попадались мне его „Двенадцать рассуждений", – ответил Эврих не без некоторой осторожности. – Я не стал их читать. Сплошное самовосхваление… Оно не показалось мне интересным”. “Ты когда-то оценил мой выговор и спросил, кто научил меня аррантскому языку… Его звали Тиргей Эрхойр, и он составил бы славу аррантской науки, если бы не зависть Кимнота. Я крутил с ним ворот в Самоцветных горах. Он был моим учителем. Потом он погиб”. “И ты хочешь, чтобы я…” “Да. Таких Кимнотов надо по ветру развеивать. Мелкими брызгами… Я думаю, ты и один с ним справишься, хотя ты не подземельщик, а лекарь. А уж если ты разыщешь Зелхата…” Эврих встрепенулся: “Зелхата? Ты тоже полагаешь, он жив?” “Я почти уверен”, – кивнул Волкодав. Эврих преисполнился вдохновения: “Так это не месть, друг варвар! Это святой бой с пустомыслом, чьи писания и злые дела оскорбляют саму сущность науки!”
“Не смей называть меня варваром!” – сказал Волкодав…
…И вот Эврих ехал по невольничьему тракту назад, и седло под ним состояло из одних жёстких углов, а ноздри забивала поднятая копытами пыль, не торопившаяся оседать в стоялом предгрозовом воздухе. Его не оставляло чувство, будто он сделал – или делает, или собирается сделать – какую-то большую ошибку. Какую?.. Мысли о мести заставили его вспомнить кое о чём, и он направил своего мерина поближе к серому Винитара:
– Хочу с тобой посоветоваться, сегванский кунс, ведь ты мореплаватель…
Винитар церемонно наклонил голову:
– Я слышал от людей, вы, арранты, лишь немногим уступаете нам в море… – В устах жителя Островов это была наивысшая похвала. – Но если могу чем-нибудь помочь, спрашивай.
И Эврих спросил:
– Известно ли тебе, кунс, о чудесной скале, прозванной Всадником, топчущим корабли?
Мог ли он предполагать, каков будет ответ!
– Я видел Всадника, когда мы шли Аррантским морем к берегам Шо-Ситайна, – просто сказал Винитар.
Эврих так и ахнул:
– Как же вышло, что ты остался в живых?..
– Он не стал топтать мой корабль, – пожал плечами сегван. – Не знаю уж, почему Он нас пощадил. – Подумал и добавил: – Мне показалось даже, никто больше на “косатке” не видел Его, только я. – И усмехнулся: – Вот видишь, не много я сумел тебе рассказать.
Эврих, волнуясь, бросил на руку полу плаща:

* * *

Что до Волкодава, он в это время сидел на макушке холма, до которого каравану Ксоо Таркима оставалось ещё ползти и ползти, и с большим изумлением разглядывал некое диво, извлечённое из поясного кошеля. Он расплёл волосы, чтобы по веннскому обыкновению повязать их тесьмой, сунул руку за гребешком… а пальцы нежданно-негаданно ткнулись в ребро плотного, многократно сложенного листа. Волкодав помнил, что ничего подобного в кошель не убирал. Кто же?.. Ему понадобилось лишь слегка повести носом. Шамарган. И когда успел?.. Утром Волкодав перетряхивал кошель, выбрасывая всё лишнее, и никакого листка внутри не было. Ну а потом он мог отвлечься и слегка потерять бдительность только однажды. Когда Шамарган объявил себя дерьмом, мусором, отбросами и собрался бежать, а он остановил парня, взяв за плечо… Неужели и те его речи были всего только лицедейством? Неужели это он так моё внимание отводил?.. А я и попался. Как тогда со сребреником, у ворот…
Ну что ж, кажется, ему второй, и последний, раз в жизни прислали письмо… Волкодав развернул лист и начал читать. Написанное сперва привело его в недоумение, он даже не сразу вспомнил, как на палубе “косатки” пересказывал сегванам баснословную книгу про Крылатого Властелина и свои сомнения на её счёт… и как потом Аптахар взялся с ним спорить. Оказывается, Шамарган очень внимательно слушал его. Кто бы мог заподозрить?

Что задаром даётся, то не будет и свято…
Ты во взглядах Бессмертных приговор свой прочёл.
Пусть потешатся властью! Ты вернёшься, Крылатый.
Мы согреем Тебя. Мы исцелим Твою боль.
Пусть упрячут как могут, хоть за краем Вселенной,
И чудовищ приставят самый след сторожить –
Что нам грозная стража, что нам крепкие стены?
Мы придём – или будет просто – незачем жить.
Мы придём за Тобою… только б не было поздно
Ускользающий пламень подхватить на лету…
И в слепые глазницы лягут новые звёзды,
Чтоб опять научиться отражать Красоту.
Опустевшее небо над землёю распято,
И ненастные зори, как предвестье конца…
Но затем ли будил Ты наши души, Крылатый,
Чтобы скорбью бесплодной надрывались сердца?!
Кто сказал, будто ныне поведётся на свете,
Чтобы добрых и мудрых ждал терновый венец?
Чтобы стыло в груди и тихо плакали дети,
Когда горькую песню довершает певец?
Кто сказал, что за счастье неизбежна расплата
И нелепо тягаться с жерновами Судьбы?
Зря ли нам от рожденья, говорил
Ты, Крылатый: Мы – свободные Люди. Никому не рабы.
Горевать, ожидая хоть каких-то известий,
И склоняться всё ниже? Ну уж нет. Не про нас.
На Небесном Престоле позабыли о чести…
Значит, воля Бессмертных больше нам не указ.
Мы, свободные Люди, не даём на расправу
Тех, кого полюбили, никакому врагу.
А иначе – пустышка наша прежняя слава,
И цена ей копейка на базарном торгу.
За любовь – не казнят! Не обрекают на муку!
Даже Боги на память не наложат печать!
Предавать, продавать – ведь это тоже наука…
И её Ты нам, грешным, позабыл преподать.
А ещё не учил Ты поклоняться из страха
И стреноживать мыслей дерзновенный разбег…
Ну так может ли статься, чтоб взошёл Ты на плаху –
И с колен не рванулся ни один человек?
Мы пройдём эти бездны. Разузнаем дорогу.
А не то и проломим створки Врат неземных…
Чтобы смертные Люди заступились за Бога –
Кто сказал, не посмеем?!! Покажите таких!
Наша Правда и Совесть – вот и всё, чем богаты.
И Любовь, о которой с нами Ты говорил.
Мы придём за Тобою. Ты дождись нас, Крылатый.
Мы придём за Тобою. Лишь не складывай крыл.

Горыч, вечно дующий ветер предгорий, шевелил на макушке холма засыхающие травинки.
Прочь цепочкой тянулись отпечатки лап огромной собаки…

– Ну и что! – сказал Шаршава. – Левая, она левая и есть. Главное, десница цела!
Он храбрился. Его. рука, порядком-таки изуродованная зубами слишком властного вожака “гуртовщиков пленных”, безобразно распухла и нещадно болела. Одна из двух костей, что располагаются ниже локтя, определённо была сломана, да и вторая скорей всего треснула. Застоя с Игрицей, конечно, должным образом зализали раны, остановив кровь, но действовать левой рукой Шаршава почти не мог, и к тому же его донимал лихобойный озноб. Дома он теперь отлёживался бы под одеялом, пил снадобье из травы мышьи-ушки, прогоняющее лихорадку… Куда ж ему деваться посреди леса, да с тремя женщинами и двумя детьми на руках, да с погоней позади?..
Погоня между тем была близко, и, похоже, беглецов спасало пока только то, что наёмники, не зная реки, не решались плыть по ночам. Однажды вечером Шаршаве послышался издали не то лай, не то вой. Он посмотрел, как насторожился Застоя, как подняла шерсть Игрица, – и понял, что ему не примерещилось…
Плевать бы на боль, но он толком не мог даже грести, больше правил, а гребли Заюшка с Оленюшкой. Гребли молча, сноровисто и усердно, не жалуясь и его же подбадривая, и Эрминтар пыталась им помогать.
– Так не уйдём… – сказала на том привале сегванка. – Нужно сделать мачту. И парус.
Трое веннов только переглянулись… Конечно, венны, привычные к рекам, время от времени поднимали над своими лодками паруса. Прямые полотнища, натянутые на какую-нибудь прочную жердь. Но делалось это больше ради забавы либо если при попутном ветре пересекали крупное озеро. По болотам, протокам и каменистым, коряжистым речкам их родины путешествовали больше на вёслах, и тут веннам, наверное, не было равных. Но посреди бегства ладить мачту и парус на лодке, никогда не ведавшей того и другого?.. Да не обладая должным умением?..
– Я бы показала… – потупилась Эрминтар. Терять было нечего, и Шаршава принял решение:
– Показывай, сестрица.
Эрминтар взяла прутик и обозначила на земле возле костра понятный рисунок:
– Такой парус легко поворачивается туда и сюда… Он поможет нам и при попутном ветре, и при противном…
Она хорошо говорила по-веннски. Она спрятала глаза, когда её похвалили: “Я же понимала, рядом с каким племенем будем жить…”
Девки схватили топор, бросились рубить ровные рослые деревца, указанные Эрминтар, и древесные души не сердились на людей, понимая, что их тела берут не из прихоти, а по великой нужде. Шаршава обтёсывал, подгонял одно к другому: только на это он теперь и годился. Эрминтар ползала на четвереньках, расчерчивая угольком добрый полог, под которым они собирались спать до утра, и псы тыкались любознательными носами в её руку, помогая работе, а кошка охраняла рисунок на песке, чтобы кто-нибудь ненароком не стёр. Потом, не следя за движением ночных звёзд, все трое резали прочную кожу, сгибали для крепости углы, продевали верёвки (какой же венн пускается в путь без верёвок?), и Эрминтар завязывала их красивыми прочными узлами, которых её новые сестры и брат никогда доселе не видели… Как она безоглядно доверилась им, уходя из деревни, так теперь они доверились ей…
Словом, поздний осенний рассвет встретил на реке лодку, увенчанную небывалой треугольной мачтой, на которой тем не менее бодро надувался косой кожаный парус. Эрминтар сидела у рулевого весла. И распоряжалась доставшейся ей корабельной дружиной, временами от волнения сбиваясь на сегванскую молвь. Что удивительно – все трое, красноглазые от недосыпа, очень скоро начали её понимать.
Шаршава посмотрел на воду, резво бурлившую под лодочным бортом, и восхитился.
– Счастливы мы: есть у нас Прекрасная Эрминтар! – повторил он слова бесстыжего Рахталика, но на сей раз прозвучали они безо всякой насмешки, скорее наоборот – попирая ту злую насмешку.
– Слышали мы ваши сказания, госпожа названая сестрица! – подхватила разумная Заюшка. – У вас ведь как? Если кто был отмечен доблестью и умом, про него обязательно говорится: он был красив! А если кто, никуда не денешься, был пригож, да чёрен душой, обязательно упомянут какие-нибудь воровские глаза! И, сдаётся мне, та давняя Эрминтар, может, тоже ходила, как ты, а самой прекрасной её назвали потом!
Река Шатун творила посильную помощь, быстро неся их к встрече с полноводной Челной.

* * *

Судьба явно решила доконать Гвалиора.
Он понял это со всей определённостью, когда – а то мало ему было крыс, взявшихся покидать подземелья! – наружу стаями потянулись летучие мыши. Год за годом, если не век за веком, гнездились они и приносили приплод в одних и тех же пещерах… И вот теперь что-то гнало их прочь. Прочь, пока в горах ещё стояло кое-какое тепло и было не поздно найти новые, более безопасные обиталища…
И об этом Гвалиору тоже рассказали рабы. Они даже описали ему зачинщика переполоха в мышиных посёлках. То тут, то там видели большого самца с серебряной грудкой и розовым шрамом на левом крыле. С его-то появления всякий раз и начинался исход.
Гвалиор подумал о том, что старший назиратель вполне может заставить его бегать по выработкам и пересчитывать летучих мышей, и больше не пошёл к Церагату. Вместо этого он в тот же вечер напился. То есть сначала он просто хлебнул из заветной бутыли несколько лишних глотков… а потом произошло неизбежное. Все мысли о тщательном сбережении припасов показались ему суетными, глупыми и пустыми, а местное пойло, которым придётся пробавляться назавтра, – совсем не таким уж отвратительно-терпким. Он преисполнился лихости, пришёл к выводу, что одна хорошая попойка – дело гораздо более стоящее, чем двадцать маленьких глотков в течение двадцати дней… И почти не останавливался, пока из бутыли не вытекла последняя капля. Когда он убедился, что там вправду ничего больше нет, оплетённая бутыль вывалилась у него из руки, глухо стукнув о каменный пол, а Гвалиор кое-как добрался до лавки и почти сразу уснул.
И, как следовало ожидать, ему приснился всё тот же давно умерший венн, наделённый перед смертью прозвищем Волкодава. Венн пришёл прямо в его домашний покойчик, чего никогда раньше не делал. По сравнению с прежними временами у него прибавилось изрядно седины да перевязь с драгоценным мечом, а в остальном он был всё тот же. Разве что менее оборванный и косматый. Он подсел к нардарцу, собираясь, похоже, вновь начать свои речи, полные невнятных предупреждений…
– Уйди, – сказал ему Гвалиор. – Без тебя тошно… Уйди!
Вместо ответа венн засветил ему полновесную оплеуху. Резкую, жестокую… и очень похожую на ту, что он когда-то уже от него получил… ВЕСЬМА НАЯВУ. Гвалиор вскинулся на лавке, отчасти трезвея, спустил ноги на пол. Выпитое вино ещё вовсю гуляло у него в крови, даруя счастливое забвение разницы между явью и сном, возможным и невозможным.
– Вставай, пропойца! – сказал ему Волкодав. – Расковывай людей, кого успеешь, и выводи. Да сам убирайся.
Вино сотворило чудо: нынче Гвалиор вполне его понимал. Не в пример другим ночам, сегодня было внятно каждое слово. Венн поднялся и вышел. Нардарец опустился обратно на лавку и натянул сползшее одеяло, собираясь блаженно и крепко уснуть (пока не разбудит головная боль, всегда после доброй выпивки настигавшая его перед рассветом). Он закрыл глаза, но что-то мешало. То ли свечка, оставшаяся гореть на столе, то ли зуд в обожжённой ударом скуле, то ли ещё что… Его покойчик находился на седьмом уровне, там, где на поверхность выходила одна из “чистых” штолен<Штольня – горизонтально расположенная горная выработка, имеющая выход наружу. >, не предназначенных для рабов. Двадцатилетняя служба сделала Гвалиора старшиной, но не самой высокой руки. Поэтому жил он хотя и не рядом с вечно скрежещущими подъёмниками или воздуховодами, по которым из глубины сочилась неистребимая рудничная вонь, – но и окошка наружу до сих пор не имел, и благодарить за это следовало господина Церагата. Всё дело было в том, что Гвалиор некогда пригрозил ему, и Церагат не забыл… Гвалиор лежал на лавке и слушал привычные звуки, отмечавшие круглосуточную жизнь рудника. Голоса громадных колёс, поднимавших наверх тяжёлые бадьи с битой рудой. Далёкий, глухой рёв воды, направляемой к шаровым мельницам хитроумными машинами Кермниса Кнера. И… очень тонкие, почти неуловимые покряхтывания, потрескивания, постанывания… самой горы. Южный Зуб тоже как будто силился что-то сказать ему, Гвалиору, да он, недоумок, всё не находил силы понять.
“Вставай, пропойца. Расковывай людей, кого успеешь, и выводи…”
Он ещё полежал, лениво раздумывая, что бы такое могли означать эти причудившиеся слова, и надеясь всё же уснуть. Сон, однако, не шёл, зато голова начинала ощутимо болеть. Собственно, у Гвалиора, как у всякого старшего надсмотрщика, имелась поясная связка ключей, отмыкавших почти всякую цепь… “Вставай, пропойца!”
Окончательно поняв, что спать в эту ночь ему не дадут, нардарец оторвал бьющуюся, опухшую скулу от подушки и натянул сапоги. Он решил для начала заглянуть на двадцать третий уровень, к “своим” опасным, колупавшим залежь каких-то окаменелых костей для дешёвых подделок под бирюзу. Гвалиор не сразу сумел нашарить ручку двери и пришёл в ужас, вообразив число лестниц вниз, которые ему предстояло одолеть, по возможности не свалившись. Ноги, по свойству виноградного халисунского вина, слушались плохо. Он для чего-то заранее отцепил от пояса ключи, тут же уронил их и долго шарил впотьмах, поминая Чёрное Пламя и Остывшие Угли. Нашёл наконец – и двинулся обычным путём, для верности придерживаясь за стену.

* * *

Добродетельный купец Ксоо Тарким произвёл на Эвриха довольно странное впечатление. Наверное, так оно и бывает, когда судишь о человеке со слов другого, знавшегося с ним двадцать лет назад. Потом сам встречаешь его – и начинаешь гадать, время ли переменило его, чужое ли мнение оказалось превратно (а каким ещё могло быть мнение сидевшего в клетке подростка), то ли это ты сам всё не так понял?..
Тарким встретил возвращение Эвриха с весёлым недоумением:
– Никак господин Лечитель обнаружил у себя в кошеле ещё одну грамоту от вейгила?..
Шутка получилась довольно жестокая. В сторону Эвриха тотчас обратилось три десятка лиц, одинаковых от въевшейся пыли, и тридцать пар глаз, вспыхнувших полоумной надеждой. Тарким не заметил. Он оглянулся только тогда, когда натянувшаяся цепь ощутимо дёрнула повозку, и туда с руганью устремился Харгелл. Эврих понял – купец вовсе не имел в виду подразнить людей, которых вёл в прижизненную могилу под названием “Самоцветные горы”. Он просто пошутил, думать не думая, что невольники могут услышать его слова и испытать едва ли не самое страшное чувство: несбыточную надежду у последнего края. Это была даже не жестокость. Это была следующая ступень, за пределом обычной жестокости. Это было примерно то состояние души, с каким мясник режет горло десятой за день корове, зажатой особым ярмом. Корова для него – не живое существо, обладающее именем и способное ощущать ужас и боль. Она для него – просто будущая колбаса.
Купец был очень польщён вниманием известного всему Саккарему Лечителя, пожелавшего вернуться к каравану нарочно затем, чтобы послушать рассказы о его, Таркима, странствиях. Не видать успеха торговцу, которого Боги забыли наделить бойкостью языка! К тому же Тарким был человек очень неглупый и, поняв свою выгоду, сделался ещё вдвое разговорчивее обычного. Вот только – как пришлось выяснить Эвриху в первый же вечер возле костра – Таркимовы путешествия ограничивались гораздо более скромным перечнем стран, нежели его собственные. Восточный Халисун – Саккарем – Самоцветные горы. И вот так все двадцать с лишним лет. И к тому же, повествуя о том или ином городе, Тарким сразу сбивался на достоинства и недостатки невольников, которых там можно приобрести, или принимался сравнивать цены. Больше он почти ничего не смог поведать ни про Чираху, ни про Астутеран, ни про Шехдад. Даже не упомянул о том, что этот последний когда-то дал Саккарему прославленную шаддаат и одного из самых блистательных Учителей Веры. “Вот так, – думал Эв-рих, вспоминая рассказы Волкодава о просвещённом молодом купце, мечтавшем отойти от малопочтенной и небезопасной торговли людьми. – Вот так…”
Жизнь, спасибо ей, давно выучила его не особенно выставлять напоказ свои чувства, и он лишь вежливо осведомился:
– Скажи, благородный сын Ксоо… Ты объездил без малого весь свет, и я вижу, что Боги без скупости наделили тебя красноречием и умом. Я думал составить из твоих рассказов главу недавно начатого труда… – (“Да чтоб я сдох, не увидев оливковых рощ Феда, если вправду так сделаю!”) – …Но теперь мне явилось на ум, что ты сам мог бы написать обо всём, что тебе довелось увидеть и пережить. Более того, я знаю, что когда-то тебе было не чуждо такое желание. Мне даже известно, как ты собирался озаглавить будущую книгу: “Пылинки на моих сапогах”…
Эврих намеренно переврал название, но Тарким его не поправил.
– Э!.. – отмахнулся он чашкой с вином-“курё-хой”, дешёвым и крепким, взятым в путь для надсмотрщиков и для себя. – Каждый в юности думает, что станет если не первым советником шада, то хотя бы вейгилом… Но меня воистину изумляет твоя осведомлённость, достопочтенный Лечитель! Откуда бы?
Между ними на блюде горкой лежали лепёшки и большая лопасть копчёного мяса, от которой каждый отрезал себе сам. Эврих не был удручён излишней брезгливостью, но, по его мнению, блюдо не помешало бы как следует вымыть. А мясо – крепче коптить или лучше прятать от мух.
– Как говорят у нас дома, рано или поздно ты обнаруживаешь, что мир тесен, – пожал он плечами. – Однажды мне выпало беседовать с человеком, которому случилось встречаться с тобой… Я запамятовал его имя, но, если бы даже и вспомнил, оно вряд ли бы что-то сказало тебе, поскольку ваша встреча была недолгой, а лет с тех пор минуло уже с избытком. Скажи лучше, добродетельный сын Ксоо, не случится ли мне послушать твою чудесную каррикану? Тот человек утверждал, будто ты всюду возишь её с собой, дабы наслаждаться музыкой на досуге. Я не поверил ему…
– И правильно сделал, – засмеялся Ксоо Тар-ким. – Похоже, тот, с кем ты говорил, в самом деле знал меня много лет назад!.. – Отхлебнул из чашки и вздохнул: – Я уже и забыл, как её, мою красавицу, в руках-то держать… Доброе дело – музыка на досуге, но где его взять, досуг? Вот отойду однажды от дел… Тогда, может быть…

* * *

Чтобы добраться в Самоцветные горы, Волкодаву не нужен был караван. Он и так слишком хорошо помнил дорогу. Чтобы попасть внутрь, ему не потребовалась серьга-“ходачиха”, вдетая в ухо. Стража при воротах стерегла входы-выходы от беглецов, а не от тех, кто пожелал бы проникнуть извне. Чтобы пройти вглубь, Волкодаву не было нужды ни в налобном светильничке, ни тем более в провожатых… Он не был здесь одиннадцать лет, но рудник с тех пор мало переменился. Разве что длиннее стали забои, да штреки сделались разветвлённей… Он без большого труда разобрался в их хитросплетениях. И, удержавшись от искушений, миновал подземными переходами множество мест, куда звала его память. Он шёл вниз и не задерживался по пути. Вниз, туда, где за бронзовыми воротами ждал Меч. Меч, способный разрубить самые корни Самоцветных гор и отправить их в небытие. Меч плоть от плоти Тёмной Звезды… Нет, не так. Звёздный Меч.

* * *

– Ты что делаешь, сын шлюхи!..
Окрик старшего назирателя застал Гвалиора на двадцать шестом уровне, когда он расстёгивал ошейник, может, двухсотого, а может, двести первого раба: работа у него спорилась. Расковывать оказалось гораздо веселей, чем приковывать, Гвалиор даже удивлялся про себя, отчего такая замечательная мысль не пришла ему раньше.
Каждому из освобождённых было шёпотом, на ухо, велено пробираться наверх, по пути с помощью инструментов выпуская всех, кого удастся. Иные, утратившие способность соображать или слишком потрясённые случившимся, вообще не двинулись с места, но другие сразу поняли, что к чему, и кинулись к лестницам. Должно быть, шум всё-таки начался, да и как ему не начаться, когда приходит в движение тысячное скопище одичавших людей?.. Где-нибудь поймали ненавистного надсмотрщика да скинули в отвесную дудку. Или воткнули вниз головой в бадью для подъёма руды…
И, конечно, переполох никак не мог миновать Церагата. Зря ли говорили на прииске, будто никто и никогда не видал его спящим?
И Гвалиор отозвался раздражённо:
– А то сам не видишь. Людей выпускаю! Старший назиратель, естественно, был не один, а с десятком подручных. Он указал им на Гвалиора, как указывают врага отвыкшим думать собакам:
– Взять!
Прежние собутыльники, каждого из которых Гвалиор знал в лицо и по имени, шагнули к нему… Первого свалил верзила-опасный, ещё остававшийся прикованным. Могучий парень, не успевший отупеть и превратиться в ходячую тень, подхватил увесистый обломок породы – и без лишних слов вогнал надсмотрщику голову в плечи. Как ни странно, этого хватило. Церагат заорал на остальных, и они побежали.
Но побежали не вверх, что вроде бы подсказывал простой здравый смысл. Они опрометью кинулись куда-то ещё ниже… Уж не на двадцать девятый ли уровень, который старший назиратель и без того каждый день посещал?..
– Без меня иди, Церагат!.. А с меня хватит!.. – крикнул вслед Гвалиор.
Всё это казалось ему невероятно смешным. Он хохотал так, что не сразу попал ключом в скважину очередного замочка.

Вот так просто?.. Да, вот так просто. Если ЗНАТЬ…
Волкодав стоял перед воротами, – или Вратами, лучше сказать? – чей замок захлопнулся полтора десятка лет назад, однажды и навсегда. Тяжеленная рама была не прямоугольной, как у обычных ворот. Бронзовые створки сходились не в плоскости, а под углом, обращённым туда, внутрь… за пределы этого мира. Так, чтобы лучше сдерживать прущую оттуда непредставимую силу. И до сих пор Вратам неплохо удавалось ей противостоять. В ровном, ничем не тревожимом воздухе бывшего забоя золотистый металл даже не особенно потускнел. Лишь по внешнему краю створок и возле петель появилась первая зелень. Да и у неё вид был такой, как будто она не разъесть пыталась Врата, а, наоборот, собою законопатить в них самомалейшую щель…
Механизм же замка был залит свинцом сквозь отверстие, предназначенное для ключа. Это отверстие не было сквозным. Но всё равно его для верности ещё и забили тяжёлой бронзовой пробкой.
И вся громада была надёжнейшим образом вмурована, вмазана в стены. Да не в лёгкую пористую породу, служившую ложем опалам – Пламени Недр, как их здесь называли. Врата поставили там, где непрочная каменная пена смыкалась с несокрушимым гранитом. Волкодав помнил разговоры каменотёсов, готовивших для них место. Бронзовые части отливали каждую по отдельности, спускали сюда и уже здесь пристраивали одну к другой так, чтобы всё сооружение покоилось лицевой частью на обтёсанном граните, прилегая к ней с той стороны…
Гранит же был такой, что даже лучшие зубила долго не выдерживали, тупились.
Волкодав невольно взвесил на руке небольшой, но очень тяжёлый мешок, с которым пришёл. Догадка о сущности Самоцветных гор посетила его воистину поздновато… Угодив затем в Саккарем, он решил, что ему повезло и здесь он найдёт отменную сталь: в конце концов, эту страну населяли потомки людей, некогда обработавших камни крепости на Чёрных холмах. Да и оружие делали – заглядишься… Но Чираха подтвердила своё звание клопиной дыры. Хорошего инструмента там ковать попросту не умели. А потом всё покатилось кувырком, и он понял, что снасть для открывания Врат ему придётся добывать прямо на руднике. Это его не обеспокоило. Уж он-то знал: лучшего “сручья”<Сручье – инструмент, оснастка, орудие для какой-либо работы. > для работы по металлу и камню, чем могли предоставить Самоцветные горы, не раздобудешь нигде Так и произошло. В его мешке позвякивало несколько отменных зубил, способных вгрызаться и разбивать любую скалу. Ворота, которым пришлось перекрывать полноразмерный забои, были выше человеческого роста и в добрую сажень шириной. Обколоть их и выворотить из гранита явилось бы чудовищной работой даже для немалой артели, но Волкодав и в мыслях на подобное не замахивался. Ему будет более чем достаточно прорубить малую щёлку. Причём не обязательно пробиваться навылет. Просто ослабить породу, пустить по ней трещины… а остальное доделает неистовый напор изнутри. Подземный Меч в тысячи раз сильней тех, что рванулись из-за опаловой глыбы потревоженной несчастными проходчиками… Волкодав опустился на колени и стал бережно, вершок за вершком, ощупывать и ослушивать камень примыкавший к бронзовой раме. Он не умел посылать рудным жилам мысленный зов и улавливать отклик, как делают лозоходцы. Но способность воспринимать голоса недр, указующие на изъян в крепкой породе или предупреждающие о скором обвале, – есть свойство, без которого в Самоцветных горах не выжить исподничему. Это свойство Волкодав и раньше в полной мере знал за собой. И за минувшие годы оно не оставило его, разве что обострилось. Умеющему видеть человеческие намерения камень был тем более готов многое рассказать…
Камень, бесконечно уставший держать на себе Самоцветные горы и скверну, переполнявшую все три Зуба: Большой, Средний и Южный. Волкодав подумал о многих тысячах каторжников, работавших и спавших в тёмных норах забоев. Сколько-то из них – малую толику – успеет выпустить Гвалиор. Кому-то среди этой толики повезёт, и они сумеют выбраться на поверхность… может быть. Но сколько их будет? А сколько уйдёт вместе с рудником и Долиной, уйдёт, проклиная того, кто забрал у них пусть даже такую, но – жизнь?
Волкодав был совсем не уверен, что эти люди действительно станут его проклинать. – Он слишком хорошо помнил, как сам таскал кандалы. В те времена он с восторгом благословил бы того из Богов, что Своими молниями обрушил бы каторжные подземелья, навсегда стирая их с лика Земли… Где же ему тогда было знать, что и обычный смертный человек способен на это? Более того – мог ли он предположить, что минует время и на месте этого Бога суждено будет однажды оказаться ему самому?..
…Но хотя бы они и проклинали его, задавленные глыбами, погребённые в рушащихся недрах, заживо съеденные жгучими водами, готовыми хлынуть из разверзшихся бездн… Сколько их? Тысячи. Много тысяч. Каждое лето Ксоо Тарким и подобные ему приводят сюда ещё не менее тысячи. И так – год за годом… уже которое столетие. Так вот. Во имя тех мириадов, что вознеслись отсюда. К Праведным Небесам девяноста девяти вер. И тех мириадов, что никогда больше не будут проданы сюда…
Я сделаю это.
А между тем камень под медленно шарящими руками вовсе не собирался обнаруживать слабину. И, что гораздо хуже, Волкодав начал подозревать, что спокойно доискаться её ему не дадут…
если она вообще здесь была. Торопливо перебегая от лестницы к лестнице, вниз спешили люди, по крайней мере одного из которых – старшего назирателя Церагата – он хорошо знал.
Волкодав почувствовал себя почти как семь лет назад, когда он лез подземным ходом в замок одного сегванского кунса, носившего прозвище Людоед. Помнится, тогда он всё время думал о мстителях, чей справедливый поход обрывала судьба – у кого за тридевять земель от цели, а у кого и на самом пороге. И ещё утешал себя тем, что, застряв под землёй, его мёртвое тело, по крайней мере, отравит Людоеду колодец…
Тот раз Боги понаставили у него на пути с избытком дверей, казавшихся неодолимыми, но он сумел их пройти. Иные сам, а одну – с помощью друга… Что же теперь?.. Теперь, когда он воистину пришёл туда, куда должен был прийти?..
Думать об огромности неудачи не было времени. Волкодав положил приготовленные было молоток и зубило и выпрямился, поворачиваясь лицом ко входу в забой. Улыбнулся. Не спеша извлёк из заплечных ножен Солнечный Пламень…
Откуда-то из темноты, трепеща быстрыми крыльями, возник Мыш. И с пронзительным криком упал ему на плечо, цепляясь коготками за плотную кожу одежды. Свободной рукой Волкодав снял его и подбросил, отсылая в полёт:
– Пропадёшь!
Ничего не получилось. Мыш тотчас вернулся и проворно впутался в волосы, а накрывшую руку весьма чувствительно цапнул за палец. Ну что ж… Волкодав обнял ладонями рукоять и поднял меч перед собой, готовясь встретить тех, чьи шаги отдавались под неровным каменным сводом.
И тогда Солнечный Пламень заговорил – во второй, и последний, раз.
– Вечно с тобой так, – отдался в ушах венна голос, похожий на его собственный. – Придумаешь хорошую мысль, а до конца довести не умеешь. Возьми мою силу! И бей!
Как?! чуть не спросил Волкодав, но мир кругом него уже изменился. Он привык ощущать меч продолжением своих рук, своего тела, своей воли. Но такого высшего единства, как теперь, ему никогда ещё не доводилось испытывать. Он сам стал железом и сталью, жизнью и смертью, справедливостью Богов, завещанной свыше благородным клинкам. Человек не может сколько-нибудь долго выдерживать подобное напряжение, но нужды в этом и не было. Церагат с подручными скатились с последней лестницы и бежали к нему по забою. То есть это им так казалось. На самом деле они двигались медленно-медленно, словно пробиваясь в глубокой плотной воде, их рты раскрывались, исторгая почти остановленный крик…
Солнечный Пламень в руках Волкодава обратился в ржавчину мгновенно и весь, от кончика до рукояти, и невесомой пылью облетел на пол. Волкодав отвернулся от надсмотрщиков и посмотрел на Врата.
И это их-то он собирался нескончаемо долго обкалывать никуда не годным зубилом?.. Два тоненьких – пальцем проткнуть – листика бронзы, вдобавок источенные с той стороны едкими подземными соками – вправленные в пронизанный трещинами, готовый рассыпаться камень… Бить? Было бы тут, что бить. Чихнуть погромче, и они рухнут. Ногой топнуть – развалятся…
Усмехаясь, Волкодав обратил ко Вратам раскрытую ладонь. И ладонью несильно толкнул в ту сторону воздух. Этого хватило вполне и даже с избытком. Створки вдавились и смялись, словно в них со всего маху въехал стенобитный таран. Вдавились, смялись и лопнули, точно скорлупа пустого яйца. За ними сверкала острыми гранями первозданная Тьма.
И время снова обрело свой обычный ход.
Волкодав успел услышать одинокий крик серой птицы, летящей в тумане над великой Светынью.
А больше не было совсем ничего.

* * *

То, что происходило теперь на руднике, язык не поворачивался назвать ни побегом, ни бунтом, ни даже восстанием. В общем-то началось всё именно с этого, но, когда Южный Зуб жутко содрогнулся от подошвы до самой вершины и со стоном как бы осел – пока ещё незаметно для глаза, но очень внятно для всех прочих чувств, обостряющихся у жителей подземелий, – население обречённого муравейника как-то сразу перестало делиться на надсмотрщиков и рабов и сделалось просто сообществом людей, пытавшихся спасти свою жизнь. Гвалиор размыкал чьи-то цепи, всей кожей чувствуя, как снизу поднимается… нечто. Не обвал и не потоп, – нечто гораздо худшее…
Окончательное.
Гибель грозила не какому-то отдельному забою или даже нескольким уровням. Южный Зуб просто переставал быть. Медленно и неотвратимо. Надобно думать, в недрах Среднего и Большого тоже почувствовали признаки беды и подняли тревогу. У них там времени будет побольше. Их счастье. Но и там спасутся не все.
Торопливо распотрошив последний замок, Гвалиор следом за рабами выскочил в штрек. Бегущая толпа подхватила его и повлекла к лестницам. Кто-то лез в бадьи, поднимаемые колёсами, ещё крутившимися наверху. Кто-то тащил обессилевшего товарища. Кто-то, наоборот, старался выгадать толику расстояния, сшибив с ног другого. Кто-то уже лежал бездыханным, затоптанный в толчее. У многих цепи выглядели не разомкнутыми, а разбитыми. Пожалуй, таких было большинство. Гвалиор, оглядываясь, побежал вместе со всеми. Одолевая одну из ступенек на следующий уровень, он увидел, как далеко позади, из прохода вниз, ударил прозрачный клинок в сажень шириной. Он коснулся потолка штрека и вошёл в него, почти не встретив сопротивления. Рухнули камни, а по полу штрека покатилась кипящая волна пара… или чего-то, отдалённо напоминавшего пар… или чего-то, что вовсе не было паром…
У Гвалиора выросли крылья, он взлетел вверх по лестнице гораздо быстрее, чем когда-либо спускался по ней вниз.
Беда рабов была в том, что, проводя всю жизнь в забое, они не знали расположения подземных ходов. Знали только немногие, ещё некоторым успел объяснить Гвалиор. Из этих некоторых хорошо если десяток не удрал сразу наружу, озаботившись направлять людей, толпами поднимавшихся снизу. Гвалиор со своими надсмотрщиками, сообразившими, что происходит, присоединился к ним и стал указывать дорогу. Каторжане мелькали мимо, и Гвалиор мог бы поклясться, что многих узнал. В том числе многих из тех, кого давно не было на свете. Он дал бы голову на отсечение, что видел в толпе чернокожего Мхабра и маленького подбиральщика, сегвана Аргалу. Дикая мысль посетила его: что же за бедствие ожидало Самоцветные горы, если даже мёртвые покидали их, не смея остаться?..
Когда людской поток поредел, Гвалиор снялся со своего места на пересечении штреков и выбежал в большой зал. Здесь когда-то была “святая” площадка для поединков надсмотрщика и раба; её давно заровняли по приказу старшего назирателя Церагата, ибо на ней произошёл бой, давший начало опасной рудничной легенде. Отсюда было уже недалеко до Западных-Верхних ворот, означавших спасение. На середине зала Гвалиор услышал сзади испуганные крики заблудившихся – и вернулся, чтобы позвать отставших за собой. Скоро мимо него пробежали двое рабов, саккаремец и вельх. Они тащили на плечах безногого калеку, старого халисунца Динарка. Тот клял их страшными словами, обзывая выродками мулов, опившихся ослиной мочи… и умолял бросить его, не отягощать своего бегства. Гвалиор указал им правильный путь, заглянул в глубину штрека, убедился, что там больше никого не было, – и снова во всю прыть рванул через зал.
И там, посередине, на бывшей “святой” площадке, его догнало то самое нечто, поднимавшееся из растревоженной глубины.
В спину дохнул жар, равного которому нельзя ощутить, даже сунув руку прямо в огонь, и почти тотчас его ступни окунулись в то, от чего исходил этот чудовищный жар. Гвалиор посмотрел вниз, увидел, как мгновенно вспыхнули сапоги, и больше вниз не смотрел. Он вообще перестал о чём-либо думать и просто бежал, срывая голос от ужаса, – так, как никогда в жизни не бегал и уж точно более не побежит. Через “святую” площадку, якобы сработанную некогда то ли Горбатым Рудокопом, то ли Белым Каменотёсом. Дальше через зал и потом в длинную штольню, выводившую к Западным-Верхним…
И только когда ворота остались позади, а под ногами уверенно заскрипел снег, Гвалиор опустил глаза посмотреть, есть ли у него ещё ноги. Он увидел, что прочные сапоги сгорели дотла и рассыпались пеплом, и вместе с ними сгорели кожаные штаны до самых колен. Но на ногах остались шерстяные носки, связанные конопатой, и эти носки были целёхоньки. И ноги в них – тоже.
Гвалиор заплакал, давая себе и Божьим Небесам какие-то клятвы, которых не взялся бы осознанно повторить. И побежал дальше, потому что останавливаться на склоне Южного Зуба, уходившего в небытие, было нельзя. Судьба судила ему оказаться одним из последних, кто спасся.

* * *

Эврих смотрел в небо, и то, что он там видел, вызывало желание немедленно преклонить колена в молитве. С севера на Самоцветные горы надвигалась туча, которую можно было смело назвать праматерью всех гроз этого мира. Она наводила на мысль о Небесной Горе его веры, седалище и святыне аррантских Богов. Она была громадна, как может быть громадно лишь нечто, порождённое Небесами. Она плыла над величественными, окутанными снеговой дымкой хребтами, и те у её подножия казались кучками песка, насыпанными в детской игре.
Она шла со стороны, противоположной солнцу, и оттого казалась особенно непроглядной.
Так вот чем разрешалась предгрозовая жара, все последние дни кутавшая, как одеялом, северный Саккарем, вот откуда исходили раскаты далёкого грома, словно бы копившего силы перед наступающей битвой…
– Странно, – сказал купец Ксоо Тарким. Эврих вздрогнул, возвращаясь к реальности, но оказалось, что торговец рабами имел в виду вовсе не необычность небесных явлений. Его заботили совсем другие дела. Он пояснил:
– Здесь нас раньше всегда встречал рудничный распорядитель… Э, а это ещё что такое?..
Его караван одолевал подъём к последнему перевалу. Уже хорошо были видны все три Зуба, подъездные пути и чернеющие ворота штолен на склонах… Вершины покрывал никогда не таявший снег, и ветры высокогорий тревожили его, забавляясь, пуская в полёт тончайшие, пронизанные радужным солнцем плащи. Сегодня эти плащи в самом деле выглядели более чем необычно. Так, как если бы их составляли не ледяные кристаллы, удерживаемые движением воздуха… а пар, бьющий откуда-то снизу.
Вроде бы ко всему привычные лошади, тянувшие повозку, всё неохотнее продвигались вперёд, возница ругался и щёлкал кнутом. Они выбрались на самый гребень перевала… и тут кони остановились уже окончательно, и никто больше не гнал их вперёд.
Теперь были видны зевы не только самых верхних штолен, но и нижние выходы, расположенные почти у подножий… И вот из них-то тугими толстыми струями исходил пар. Караван Ксоо Таркима ещё отделяло от них изрядное расстояние, но и здесь, на другом краю обширной долины, уже начинали чувствоваться толчки. Это не были толчки обычного землетрясения. Где-то отделялись неимоверно громадные глыбы и медленно погружались, плавно падали вниз, и эхо их падения заставляло содрогаться горную дорогу под ногами людей. Кони стояли, крепко упираясь копытами и пригнув головы, как против сильного ветра. Они не срывались бежать, потому что здесь им ничто не грозило и они это знали. Но вот сделать хоть шаг дальше их не заставила бы никакая сила на свете.
Струи пара появлялись из всё новых штолен, выше и выше… Даже горный ветер, напоённый морозом вечных снегов, не мог сразу охладить их и развеять, и они султанами уходили ввысь, собираясь в плотное облако. Там, где они тянулись по склонам, снег и лёд быстро истаивали, обнажая мокрые скалы… И те – или это казалось? – очень скоро начинали терять угловатые очертания, оплывать… Что-то подтачивало горы изнутри, неотвратимо пробиваясь наружу. Горный воздух сообщает глазам необыкновенную зоркость, и Эврих обратил внимание на тёмные пятна, расползавшиеся от гор в разные стороны, в том числе и к перевалу, где стоял караван. Аррант не сразу сообразил, что это бежали сотенные, если не тысячные толпы людей.
Ему со спутниками выпало присутствовать при окончании истории Самоцветных гор. И поистине страшен был этот конец.
Язва, много веков осквернявшая тело Земли, наконец-то вызрела и собиралась прорваться.
Потом Эвриху показалось, будто Южный Зуб, гуще двух других окутанный паром, начал словно бы уменьшаться… Аррант даже зажмурился, смаргивая излишнее напряжение… Нет, зрение не обмануло его. Громадная гора проваливалась, падала внутрь себя, уходила вниз, как если бы её подошва утратила под собою опору.
Другое дело, такое движение по самой природе своей не может быть ни стремительным, ни даже быстрым. Так – медлительно и величаво – падает громадное дерево, подрубленное в лесу. Так опрокидывается волна, порождённая океанским накатом…
Солнце скрылось, и сразу стало темно. Из грозовой тучи ударила первая молния. Она залила всю долину трепещущим мертвенным светом и пришлась как раз в вершину рушившейся горы. Эврих не был уверен, слышал ли он громовый раскат. Молния заставила его вскинуть голову, и его потрясло то, что он увидел вверху. Облако, образованное поднявшимся паром, на глазах обретало некий внутренний порядок, облик и жизнь. В небесах над горами вставал на дыбы, бил копытами чудовищный конь, и сидевший в седле не сдерживал разъярённого скакуна. Одна его рука простиралась над гривой жеребца, другая тянулась к мечу…
Средний Зуб, а за ним и гигантский Большой начинали крениться, нависая над проваливавшимся Южным, готовясь уйти туда же, куда уходил он… Снизу бил уже не просто пар, но струи чего-то более плотного, сверкавшие в свете молний, подобно мечам. Там, где они ударялись о склоны кренящихся гор, могучие скалы взлетали, словно комья грязи, подброшенные пинком, и крошились на лету в пыль.
Эврих увидел лицо Ксоо Таркима. Торговец рабами что-то истошно кричал, размахивая руками и указывая назад, на дорогу, откуда они приехали. Эврих удивился, осознав, что не может разобрать ни звука, и только тут понял, какой силы гром исходил от гибнувших гор. Кажется, Тарким призывал к немедленному и поспешному бегству. Эврих отвернулся от него и снова стал смотреть вдаль.
Прихоть обезумевших ветров на какой-то миг раздвинула погребальный саван пара, окутавший едва не треть горизонта, и Эврих увидел то, о чём рассказывал ему никогда не бывавший там Волкодав: Долину, лежавшую позади рудника. Круглую каменную оспину-“цирк”, место странных пузырчатых холмов и роскошного леса, выросшего на идущем снизу тепле. Там обитали Хозяева, там помещалась Сокровищница, собравшая лучшие камни, когда-либо добытые и обработанные в Самоцветных горах… Теперь поперёк Долины пролегла широкая трещина, и из неё многовёрстной стеной вздымался… не огонь, что-то гораздо хуже и смертоносней огня. Лес оставался зелёным лишь у отвесных обрамляющих стен, на остальном пространстве Долины он был чёрен и мёртв, и что там теперь делалось, человеческий ум отказывался постигать. Эврих увидел, как исполинский ломоть земли с холмами и остовами домов откололся от края, утрачивая опору, и начал опрокидываться, точно льдина на вздыбленной половодьем реке…
Камни Сокровищницы, не имевшие выражаемой числами цены, уходили туда, откуда пришли, и с ними уходил их древний Хранитель. Может, он был даже рад такому окончанию своего долгого, слишком долгого века. И уж вовсе не подлежало сомнению, что ни один из смертных ещё не удостаивался столь драгоценной гробницы, – и вряд ли удостоится впредь…
А люди снизу всё бежали, отчаянно бежали по рушащейся под ногами земле, – вверх по склонам, туда, где была надежда спастись. Эврих время от времени поглядывал на толпу, волею случая избравшую для бегства подъездной тракт, выводивший как раз к “их” перевалу. Люди успели взобраться достаточно высоко, они были на расстоянии, которое Эврих отважился бы назвать близким. Он уже различал отдельные лица, когда сразу два Зуба – Средний и Большой – всё-таки начали разваливаться и рушиться туда, где раньше стоял Южный, а теперь клокотала поглотившая его прорва – месиво из тающего камня и чего-то, что казалось водой, но, наверное, всё же не было ею, потому что не может, не имеет права быть на свете подобной воды.
Под тяжестью падающих навзничь гор прорва тяжело всколыхнулась… и выстрелила в разные стороны густыми фонтанами этой самой не-воды пополам с камнем и паром. Как лужа, по которой топнул ногой великан.
Один из фонтанов, тяжеловесно взметнувшись, помешкал в измерявшейся сотнями саженей вышине… и начал невыносимо медленно оседать… прямо туда, где из последних сил бежали вверх почти уже спасшиеся люди. Ветер, подувший со стороны гор, стал вдруг ощутимо горячим…
– Афарга!.. – закричал Эврих, но лишь зря надорвал горло. Его голос был так же беззвучен, как и все прочие голоса – кроме голоса Земли, корчившейся в очистительных муках.
Однако крик не понадобился. Афарга увидела то же, что и аррант. С плеч девушки упал на дорогу меховой плащ, которым она укрывалась от горного холода… и в луче света пронзительно вспыхнуло огненно-алое одеяние. Афарга вскинула руки, словно поднимая над головой остроконечный щит своей родины… Его можно было даже увидеть. Там, высоко, где ударилась о преграду падавшая из-под облаков смерть. Не зря жили одиннадцать поколений Тех-Кто-Разговаривает-с-Богами. Их наследница отдавала всё, что было завещано ей ушедшими в Прохладную Тень, и щит выдержал. Клубящаяся смерть стекла по нему и обвалилась на склон гораздо ниже бегущих. Тень Мхабра улыбалась на небесах, видя подвиг младшей сестрёнки. Афарга зашаталась, у неё ослабели колени. Тартунг подхватил её на руки и увидел, что девушка торжествовала. “Ты видел! – прочитал он по движению губ. – Я могу не только сжигать…” Потом она закрыла глаза.
А Эврих тщетно искал Волкодава среди спасшихся, достигших наконец каравана.

Между тем Волкодаву уже не было особого дела ни до Самоцветных гор, ни до иных забот и хлопот этого мира. Так оставляют душу переживания дальней дороги, когда человек наконец открывает калитку и возвращается ДОМОЙ.
Его только слегка удивило, когда, шагнув за порог смерти, он не обнаружил себя на уводящем круто вверх каменистом откосе, о котором учила его вера. Камни под ногами окажутся прижизненными поступками, с детства знал Волкодав, и одни будут надёжной опорой твоему восхождению, а другие сразу покатятся вниз…
Ничего подобного: он стоял на цветущем лугу, на роскошной мягкой траве. Он в недоумении оглянулся и увидел этот откос у себя за спиной. И там, далеко внизу, в иных сферах бытия, что-то происходило. Неистово вихрились чёрные и белые облака, били исполинские молнии, вздымались и опадали неправдоподобные тени… Смотреть туда было всё равно что вспоминать позавчерашний сон, к тому же несбывшийся, и Волкодав пошёл вперёд, с наслаждением ступая босиком по тёплой земле. Любопытный Мыш немедленно снялся с его плеча и помчался исследовать новое и необычное место. Он был по-прежнему с Волкодавом, да и могло ли случиться иначе?.. Венн поправил за спиной Солнечный Пламень и двинулся следом за ним.
Он едва успел сделать несколько шагов, когда из травы перед ним поднялось величественное Существо. Могучий Пёс такой мудрости и благородства, что захотелось немедленно склониться перед ним до земли, – Волкодав понял, что встречать его вышел сам Предок.
Каково же было его изумление, когда Предок… первым поклонился ему. А потом, выпрямившись и встряхнувшись, накинул ему на плечи свою искрящуюся, живым золотом и серебром затканную шубу.
Это была величайшая честь, которой Предок мог удостоить Потомка.

* * *

Когда беглецы увидели реку Ель, стало ясно, которая из двух сестёр больше отвечала Матери Светыни и норовом, и красой. Челна, хотя вроде бы давала всему руслу “чело”, была неторопливой, мутноватой и сонной. Ель же падала с севера хрустальным потоком, разогнанным в гранитных теснинах, налетала с такой стремительной удалью, подхватывая сестрицу, что та, ни дать ни взять оробев, в месте слияния давала изрядный крюк к югу.
Тут уже от лодки стало совсем мало проку. Течения Ели ей было не одолеть даже под парусом, тем паче на вёслах.
Одно утешало: от стрелицы<Стрелица – мыс, образуемый слиянием двух рек (или разделением на рукава). Теперь мы чаще говорим “стрелка”. > было уже не так далеко до заветных кулижек. Может, хоть они оградят?..
Лодку загнали в тихую заводь, в заросли ивы, и там тщательно спрятали. Хотя не подлежало сомнению, что если псиглавцы доберутся сюда, то найдут её без труда. А ведь они доберутся. И найдут. Такова была слава этих людей. Встав однажды на след, они его не теряли. И не прекращали погони.
– Были вы мне доброй семьёй… – ступив на берег, сказала Эрминтар. – А теперь не поминайте лихом… Бегите.
В лодке, под парусом, у послушного руля, она в самом деле выглядела прекрасной. Сухой берег вновь сделал её неповоротливой и неуклюжей, негодной к поспешному бегу сквозь лес и кусты, вверх-вниз по каменистым холмам.
Оленюшка покачала головой.
– Мы – венны, – сказала она. – И ты тоже наша теперь. А у нас сестриц не бросают.
Шаршава, не тратя зря времени, припал на колено:
– Полезай на закорки.
От его левой руки по-прежнему не было проку, но ноги держали крепко. Уж как-нибудь хватит их крепости и на двоих.
Осень богато разукрасила северный лес, подарив вкраплениям лиственной зелени богатство всех мыслимых красок. Красавица Ель лежала в берегах, словно драгоценное отражение неба. Её сапфирную синеву постепенно затягивала мутно-белёсая пелена. В юго-западной стороне горизонта уже не первый день почти неподвижно стояла ровная стена облаков; сегодня с утра эти облака взялись вдруг набухать, темнея и разрастаясь, и в дыхании ветра начал чувствоваться тот особый острый холод, что предвещает появление снега.
– Буря идёт, – сказала Заюшка.
Они с Оленюшкой несли детей. Псы трусили по пятам, навьюченные поклажей.
– Может, следы заметёт? – понадеялась Эрминтар.
Выросшая на острове посреди моря, она ничего не смыслила в лесной жизни.
– Обязательно заметёт, – сказал ей Шаршава. .
Он-то знал, легко ли сбить со следа натасканную ищейку. Тем более такую, какими были “гуртовщики пленных”, поколениями охотившиеся на людей. Ещё он, как любой венн, знал травы, отшибающие нюх у собак. Но эти травы нужно было ещё разыскать, собрать, приготовить, на что никто не намерен был давать им время… да и какая сила в них сейчас, в травах, когда всё засыпает, всё готовится под снег уходить?..
Что ж, у него был за поясом добрый дроворубный топор. И в правой руке ещё оставалось достаточно силы. Сразу его не повалят. И, может, хоть кто-то из девок успеет-таки добежать до кулижек. Детей донести…
Тучи разворачивались огромными крыльями. Шаршава оглянулся с вершины холма, и ему померещились в них, очень далеко, мертвенные отсветы молний. Там, на юге, упираясь белой макушкой в самые что ни есть небесные своды, стояла грозовая “наковальня” – только превосходившая всё, что Шаршава до сих пор видел. Тем не менее в воздухе пахло по-прежнему снегом, а не дождём.
Край туч подобрался к солнцу, висевшему по-осеннему низко, и река Ель обратилась в свинец. Угасли и все прочие краски: надвигалась первая в череде предзимних непогод, после которых от роскошных лесных нарядов останутся одни голые прутья. Ветер стал ощутимо порывистым. Потом на траву начали ложиться густые липкие хлопья. Кузнец вновь обернулся и увидел, что холмы на дальнем берегу Челны сделались едва различимы.
Резче прежнего дохнул ветер и принёс голоса своры, выпущенной по следу.
– Ох… ох-ох-ох… ох… ох-ох-ох… – неторопливо и грозно выводили самые низкие.
– Ах, а-ах! Ах, а-ах! – с кровожадной уверенностью вторили более высокие.
– Иииии-уууууу!!! – тянули самые пронзительные.
Всё вместе складывалось в хор, поистине жуткий и потрясающий. В нём не было слов, но беглецам они и не требовались – и так прекрасно понимали, о чём поют.
Это была древняя, как само время, Песнь Ночи… Песнь длинных клыков и железных челюстей, мозжащих живое. Никому в здравом уме не хотелось бы услышать её у себя за спиной. Шаршава вздрогнул и побежал, и одновременно с ним побежали храбрые девки. Псы шли рысью, то и дело оглядываясь. У Застои клокотал глубоко в груди глухой, грозный рык.
Там, где Ель изгибалась, словно кибить натянутого для выстрела лука, стало окончательно ясно: уйти не удастся.
– Ты ступай, сестрица любимая, – напутствовали девки плачущую Эрминтар. – Поспешай. Деток сбереги…
Заюшка всё пыталась ей объяснить, какую как звали, но поняла, что толку не получится всё равно, и замахала руками: поторопись! Может, успеешь… У них с Оленюшкой тоже было оружие – ножи да топорики, без которых не пускается в странствие ни один правильный венн. Они встали рядом с Шаршавой, перекрывая неровный след Эрминтар. Всех не всех, но кого-нибудь они да положат, а остальных на время займут. Глядишь, таки доковыляет хроменькая до обетованных кулижек…
Застоя с Игрицей, держа пышные хвосты флагами, вышли вперёд. Кто налетит первым, узнает их зубы. И сокрушительную мощь яростных пастей, способных раздробить всё, что в них попадёт. Настоящие веннские волкодавы – это вам не какие-нибудь “гуртовщики пленных”, привыкшие ненаказуемо рвать беспомощных и безоружных… Это – воины. Ну?! Кто сунется?!.
…А вот и сунутся. Пелена летящего снега многое скрадывала, загораживая от глаз, но плотные тени, равномерно подскакивавшие, как поплавки на волнах, и каждая – с двумя рубиново горящими огоньками, – угадывались сразу и безошибочно.

Вот она, стало быть, и пришла. Последняя битва…
Торопится время, течёт, как песок,
Незваная Гостья спешит на порог… –
всплыло в памяти у Шаршавы.
С деревьев мороз обрывает наряд,
Но юные листья из почек глядят.
Доколе другим улыбнётся заря,
Незваная Гостья, ликуешь ты зря…

Он чуть не запел древнюю Песнь вслух. Крик Оленюшки отвлёк и остановил его. Шаршава посмотрел туда, куда указывала её вытянутая рука.
Первым, разорвав быстрыми крыльями снежную пелену, с воинственным воплем пронёсся крылатый зверёк – чёрный, большеухий, пушистый.
А за ним, в струях липкого снега, словно выткавшись из этих струй, возник ещё один пёс… Хотя нет, всё не так. “Ещё один” – это сказано не про него. Окутанный пепельным саваном метели, к ним без великой спешки приближался кобель, рядом с которым сам Застоя сразу показался безобидным щенком. По траве ступал Пёс из тех, кого немногие счастливые охотники, один раз увидев, потом вспоминают всю жизнь. Гордый, громадный, широкогрудый, одетый в словно бы мерцающую собственным светом, живым золотом и серебром затканную серую шубу…
Страшный справедливостью своей силы.
А на ошейнике, вправленная в крепкую кожу, залепленная снегом, но всё равно явственно видимая, сверкала гранёная бусина.
Подошёл – и Застоя упал перед ним на брюхо, как ничтожный щенок – перед властным повелевать Вожаком…
И только рвавшиеся к добыче “гуртовщики” не почувствовали ничего необычного и не остановились. Собственно, они уже не были собаками в полном смысле слова, разве лишь по внешнему облику, точно так же как и их хозяева, псиглавцы, уже не были в полном смысле людьми. Мчавшиеся на четырёх лапах создания не знали ни чести, ни уважения, ни пощады старым и слабым. Они памятовали только одно. Догони! Разорви! Убей!
Они налетели…
Молодого и ретивого предводителя свалил угодивший между глаз болт, пущенный из самострела. Это обернулась к погоне замаявшаяся удирать Эрминтар. Лежал, оказывается, в её сумке с пожитками не один только вязальный крючок…
Свирепую суку, наметившуюся было в обход, – мстить за дружка, – перехватила Игрица. Сцепившись, они покатились по забитой снегом траве, крича от раздирающей ярости.
На Застое повисло сразу несколько кобелей. Он ощутил в зубах чьё-то горло – и сдавил, пустив в ход всю мощь челюстей, и выдавил жизнь, как выдавил бы из волка, потому что здесь тоже был не поединок ради чести, а смерть. Его хозяйка замахнулась острым топориком, бросаясь на подмогу любимцу.
Оленюшка воткнула кулак с ножом в разинутую пасть, взметнувшуюся навстречу. Обух в другой руке довершил дело, погасив светящиеся яростью глаза. Может, этого и не хватило бы, но под лопаткой бешеной твари уже торчал второй болт, нацеленный Эрминтар.
Шаршава свой топорик давно потерял и не мог наклониться за ним, потому что тогда его сразу сбили бы с ног. Он сам ухватил пару гладкошёрстных лап, отмеченных бледно-бурыми полосами, – и пошёл охаживать прочих ещё живой тушей, словно дубиной. Он гвоздил и гвоздил, одними костями сокрушая другие, не считая убитых врагов и не замечая ран, достававшихся ему самому, и всё пытался найти глазами Эрминтар, чтобы крикнуть, приказать ей: “Уходи!..” – ибо понимал, что против своры “гуртовщиков” им не выстоять всё равно. Ещё немного, и их повалят одного за другим, и тогда…
А потом, как-то неожиданно, кругом сделалось пусто. Биться стало не с кем. Кузнец отшвырнул измочаленный остов, утративший даже отдалённое сходство с ладным живым существом, и огляделся.
Две ищейки – кажется, последние уцелевшие, – удирали, поджав хвосты, прочь. Вернулись ли они к своим хозяевам, так и осталось не ведомо никому; дело в том, что псиглавцев с тех пор и самих никто больше не видел. Разбрелись ли они, почувствовав себя ни к чему не пригодными без наводящей страх своры? Или просто погибли, застигнутые суровой зимой посреди чужой и обиженной ими страны?..
…Игрица, поскуливая, облизывала морду Застои, умывала друга от крови. Кобель, не успевший толком отойти от боевого угара, отворачивался, люто озираясь: где? что?.. кого ещё рвать?..
Заюшка бежала туда, где неловко сидела в снегу так и не влезшая на безопасное дерево Эрминтар. Сегванка, бросив самострел, прижимала к груди два тёплых кулька. Кошка выгибала спину, стоя у неё на плече…
И легче лёгкого было определить, в каком месте злее всего кипела неравная битва.
Там теперь стояла на коленях Шаршавина названая сестрица. И обнимала сплошь окровавленного Пса, покоившегося на куче вражеских тел. Было видно, что собаки наёмников налетали на него, как прибой на скалу. И, как тот прибой, откатывались обратно. Кроме тех, что оставались бездыханными лежать на земле. Оленюшка плакала, обнимала своего спасителя и гладила, гладила…
Шептала что-то ему на ухо.
Называла какое-то имя…
Большая летучая мышь сидела у неё на плече, словно у себя дома.
Шаршава увидел, как Пёс приподнял голову и ткнулся носом ей в щёку. А потом… Потом серая шуба под рукой Оленюшки вдруг подалась и стала спадать, открывая израненное и голое человеческое тело.
Метель ещё длилась, не давая видеть впереди стену красного леса, но вместе с ветром, сквозь ветер и снег в лица людям с северной стороны веяло чем-то большим, чем просто тепло. Входите, детушки, входите, долгожданные. Вы здесь дома, вы здесь свои…

* * *

По реке Край, именуемой саккаремцами Малик, а соседями-халисунцами – Марлог, прокатился со стороны гор косматый вал наводнения. Он многое смёл и попортил, пощадив только пограничный остров Хайрог и одноимённую деревню на нём, в разное время принадлежавшую то Саккарему, то Халисуну. Жители деревни истово молились, вознося благодарение кто Богине, кто Лунному Небу за то, что им досталось для жительства такое доброе место. И лишь старый мастер, возведший на своём веку не один десяток мостов, удовлетворённо гладил длинную бороду и с торжеством говорил двоим своим молодым нанимателям: “Ну? Убедились, что я вправду знаю, где строительство затевать?..”

* * *

Спустя месяцы, когда гнев Богини, излитый на многогрешную землю, окончательно утих и подземные содрогания прекратились, не в меру любопытные люди отправились посмотреть, что же стало на месте каторжного рудника. Снарядил поход солнцеликий шад Саккарема, а возглавил его учёный аррант, Лечитель наследницы по имени Эврих из Феда.
Дорога оказалась местами очень сильно разрушена, а кое-где и завалена. Но любовь к знаниям есть одно из сильнейших человеческих побуждений, и, будучи таковым, не признаёт неодолимых преград. Эврих со спутниками осилили весь путь до конца, несмотря даже на то, что скоро были вынуждены оставить лошадей и день за днём пробираться пешими в глубину горной страны.
Выйдя на достопамятный перевал, они увидели перед собой обширное озеро… Дыхание подземного тепла ещё не дало ему зарасти льдом, и даст ли – неведомо. Вода в озере даже под пасмурным небом была ярко-бирюзового цвета. Она не отражала окружающих пиков. Над поверхностью бродили колеблемые воздухом завитки и волокна тумана… Густые испарения обнимали подножие большой скалы, одиноко возвышавшейся посередине.
Со стороны перевала скала напоминала коня, скачущего по предрассветной степи. Верхом на коне сидели двое. Мужчина и женщина.
Походники долго смотрели на них, стоя на изломанном гребне бывшей дороги… Эврих с Тартунгом и Афаргой. Дикерона, Поющий Цветок, Шамарган. Однорукий Аптахар. И кунс Винитар с молодой супругой – кнесинкой Елень.
По пути назад Дикерона вдруг начал скрести пальцами шрамы, бугрившиеся у него на месте глаз, и на чём свет стоит клясть Волкодава.

* * *

По одной из бесчисленных дорог степного Шо-Ситайна семенил маленький ослик. На нём ехала маленькая седовласая женщина в серых шерстяных шароварах и синей стёганой безрукавке. Вечер уже зажигал малиновым огнём вершину далёкого Харан Киира. Кан-Кендарат не спеша ехала на восток, навстречу сгущавшейся тени и зеленоватому серебру полной луны, и гадала про себя, встретится ли ей сегодня её Подруга.
Она очень обрадовалась, завидев её впереди, сидевшую на камне возле края дороги. Кан-Кендарат покинула седло, женщины поклонились друг другу и пошли дальше бок о бок, беседуя и смеясь.
И лишь очень внимательный наблюдатель заметил бы, что ни та, ни другая не касалась ногами земли.

* * *

В веннских землях стояла коренная зима. Дремали занесённые глубоким снегом леса, белыми дорогами лежали укрытые толстым льдом реки, и солнце розовело в морозной дымке, восходя над крышами разбросанных далеко одна от другой деревень.
В такую вот палючую стужу, когда плевок мёрз на лету, к околице рода Синицы вышел чужой человек. Неведомо как продрался он через густые чащобы, не зная пути, и свалился у открытых ворот, потеряв последние силы.
Первыми его нашли, конечно, собаки, на лай прибежали дети, потом взрослые. Человек был близок к смерти, но ещё жив. Венны отнесли его в большой общинный дом, стали отогревать и выхаживать.
Вначале он показался им стариком: измождённое лицо, длинные белые волосы и борода, почти сплошь седая. Он был жестоко простужен, очень кашлял и долго не мог выговорить разумного слова. У него была при себе почти пустая котомка. Единственной вещью, отыскавшейся в ней, был маленький стеклянный светильник. Венны заботились о больном, кормили с ложечки, поили добрыми снадобьями на медвежьем сале и на меду. Когда немочь стала мало-помалу его отпускать, с ним сумел объясниться Горкун, ездивший торговать в стольный Галирад и знавший много разных наречий. Он же, Горкун, определил, что чужой человек был жрецом Богов-Близнецов, мало ведомых веннам. Свидетельством тому было одеяние, красное справа и зелёное слева, когда-то яркое и красивое, но теперь почти утратившее цвета.
Чужой человек, да ещё больной, – что дитя. Веннские дети подружились с пришельцем, стали понемногу учить его своему языку. Он оказался понятливым и к первым оттепелям неплохо овладел правильной речью. Однажды он попросил мальчишек смастерить ему костяное писало и надрать гладкой берёсты с поленьев, приготовленных для очага.
– Зачем тебе? – спросили его.
Жрец, раньше звавшийся Хономером, ответил:
– Запишу ваши сказания…
11 января 2000 – 21 июля 2003